– Благодарствуйте, баронесса, – поклонился доктор, прощальным жестом поднеся пухлую руку к гладенькой, как попка младенца, голове, намереваясь приподнять шляпу. Но шляпы отчего-то не было.

– Однако, – глупо захихикал, – цилиндрик-то я свой в покоях оставил, голова моя садовая! Вы позволите, баронесса?

Доктор схватился за бронзовую дверную ручку.

– Забирай свой колпак, да смотри, у меня, не своевольничай! – пригрозила тонким пальчиком дама. – Сделаешь, как велю, на всю жизнь о пиявках своих забудешь!

Не заставив себя ждать, доктор скоренько втиснул толстый зад в приоткрытые двери, а Людвига фон Грондберг, подобрав полы длинной юбки, величественно двинулась по затоптанному паласу в сторону широкой лестницы, ведущей на третий этаж.

Глава 3. Карл Натанович и Аркадий Маркович

Черный цилиндр он приметил на пуфике, рядом с постелью больного. Осторожно ступая по скрипучим половицам, доктор приблизился к кровати.

По мертвенно-бледному лицу Бруковича пробежала судорога.

– Карл, ты ли? – прохрипел он натужно, не открывая глаз.

– Я, Аркаш, я. Вот шляпу свою позабыл, – выдавил из себя улыбку доктор.

– Неспроста, видать, позабыл-то, Карл Натанович?… Что?.. Людвига попа позвала?

– Велела завтра с собой приводить, – вздохнул доктор. Откинув полы сюртука, присел на край пуфика. – Аркаш, ты это…

– Знаю, Карл Натанович, знаю! Сгнил я нутром весь, дыхнуть тяжко! Демоны когтями острыми легкие разодрали! – он тяжело задышал, борясь с подступившим кашлем. – Чертова старуха с косой давеча приходила… – голос из хрипа перешел в сип, – …умолял повременить, дать с дочерью проститься…

– Да уж, – понимающе кивнул доктор.

– Ты помни, Карл, наказ мой: пригляди за Липой! Боюсь, со свету сживут девоньку из-за наследства. Но и без гроша дочь оставить, на горькую участь обречь, права не имею отцовского!

– Все сделаю, Аркаш! Пригляжу за племяшкой, чай, дядька я ей, али кто?

– Опекуном тебя назначил, боле надёжи ни на кого нет. Сам знаешь, оплачивать сестрины долги – не в коня корм. Как барон-то застрелился, так и тянут из меня жилы! Помогал, как мог, покуда здоровье было, а раз так…

– Да понял я, Аркаш, понял. Ты лучше помолчи, побереги силушку.

Помолчали. Теплый ветерок колыхнул шелковый полог над кроватью. Перебирая пальцами поля цилиндра, Карл Натанович лишь тихо вздыхал, но сердечко уже радостно забилось в предчувствии жизненных перемен.

– Ты не держи на меня зла, что Наталию не сберег – не в моей то власти было…

Погруженный в собственные мысли, доктор едва ли расслышал слабый голос зятя, но смысл таки уловил. Отозвался быстро, слишком быстро, что не подобало случаю:

– Сама она так порешила, Аркаш, не казнись зазря. Жаль, конечно, совсем молодой померла, да племяшка у меня вона какая справная вышла! – и немного поколебавшись, тихо добавил:

– Тут давеча баронесса… – осекся, посмотрел на зятя, будто решаясь, договорить или же…

– Горбатого могила исправит! – догадался Аркадий. – Деньги, поди, совала, чтобы отправить меня к праотцам на ранней зорьке?

– Совала, – облегченно кивнул доктор, – говорит, сил нет смотреть на мученья его адские.

– Взял?

– Взял. А что ж не взять, коли дают?!

– Верно, – согласился Аркадий. – И как поступишь?

– Да никак – не убивец я!

– Что ж, и на том спасибо! Ты уж тогда ступай себе, дальше я сам – дочку ждать буду.

Облегченно вздохнув, доктор поднялся с пуфика. Глянул в налитые кровью глаза Бруковича, привычно пощупал пульс. Пожав слабую руку, незнамо зачем поклонился в пояс:

– Стало быть, прощевай, Аркадий Маркович, – произнес натужно.

– Прощевай, Карл Натанович. Береги Липу!

Перекрестившись на образа, доктор быстро вышел из комнаты.

Глава 4. В детской комнате. Алимпия Брукович

Окна детской выходили на задний двор, прямиком на заводские мастерские, обосновавшиеся в бывшей городской бане. Здание одноэтажное, цвета обожженного кирпича, тогда, как сам господский дом – благородная терракота. По двору полукругом выстроились небольшие хозяйственные постройки для хранения всякой всячины: от кузнечных мехов до поросячьих кормов. Кустистые деревца в глубоких воронках проталин совсем скоро превратят унылый дворик в зеленый лабиринт с узкими аллеями. Завораживающе зацветут волшебными цветками чубушник и шиповник.

Прижимая к груди игрушечного зайца, Алимпия сидела на широком подоконнике и смотрела, как заводская труба лениво выдувает редкие серые тучки. Поднимаясь ввысь, они расползались по небу, сливаясь с облаками. Подтянув колени к подбородку, девочка хихикнула – мягкие заячьи ушки приятно защекотали детские щечки.

Забавную игрушку принес намедни дядя Игнат. Огромной ручищей достал зайца из-за пазухи, стыдливо протянул Липе.

– Вот, держи! Хозяин передать велел, ежели не проснется до заката.

В черных рабочих штанах и засаленном бушлате, накинутом поверх льняной рубахи, он смущенно топтался на пороге, не решаясь пройти вглубь комнаты.

– Как зовут нес-мыш-лёныша? – серьезно спросила девочка, по слогам выговаривая сложное слово. Несмело погладила зверушку по пушистой маковке. – У него славные ушки и забавная мордочка.

Зайка был слегка потрепанным и совсем не новым – в зеленой байковой жилетке с маленькими блестящими пуговками и клетчатых шортиках, через прореху которых вылезал наружу розовый хвостик пупочкой. Голубыми раскосыми глазами он доверчиво смотрел на Липу, словно просился на ручки.

– Уши, как уши, – пожал крепкими плечами Игнат, поспешно всучивая зайца девочке, – зови, как зовется.

– Уши, как уши, как уши, уши, – тихо бормотала Липа, осторожно разглядывая зайца со всех сторон. – Какуша! – нежно выдохнула.

– Ишь ты – Какуша, будто домового кличут, – еще сильней смутился Игнат, приглаживая широкой пятерней белобрысый чуб. – Только, ты вот что, малая, береги зайца ентова пуще живота своего, жалей, хорони от глаза лихого! Аркадий Маркович, значит, наказал, сказать так, ежели дрёма лихая не отпустит его на третий день.

Путано говорил дядя Игнат и нескладно. Тревожно стало на душе от слов его, но Алимпия не подала виду, только покрепче игрушку к себе прижала. Моргнув длинными ресницами, уставилась на здоровяка. Папенька всегда говорит, что если ясности от услышанного нет – лучше переспросить, чем придумывать небылицы.

– Значит, мой папа умер? – спросила разумно, выделяя каждое слово. Кузнец аж рот раскрыл, да глаза свои чудные выпучил – точно душистые цветки, что распускаются на кусту у дальней калитки.

– Да бог с тобой, малая! – загрохотал, будто гром небесный. – Жив батька твой! Говорю ж, спит он, четвертый день, как спит! А ты чего ж надумала?!

– Разве человек может так долго спать? Почему он не просыпается?

– Э-э-э, не хочет, наверно. Поди, сон, какой глядит, покуда не доглядит до конца – не проснется, как-то так, я думаю.

– Наверное, ему мама сниться, – прошептала девочка еле слышно, промокая заячьим ухом слезу-предательницу.

– Пойду я, пожалуй, – заторопился вдруг кузнец, отводя взгляд. – Ежели чего – в кузне мы… того… – хотел было погладить Липу по голове, да видно раздумал. Так и пошел, пряча смущенный взгляд под черным козырьком картуза.

То было вчера…

Пыхнув пару раз серой копотью, труба потухла. Ночная смена закончилась. Прислонившись лбом к оконному стеклу, Алимпия жмурилась от лучей восходящего весеннего солнышка. Как уютно было сидеть на подоконнике, укутавшись с головой в теплое ватное одеяло, оставив лишь маленькую щелочку для глаз.

На миг, зажмурившись, она ясно представила, как сейчас из ворот мастерской выйдет отец – такой маленький издалека, в черном пиджаке и серой кепке, как помашет ей рукой и поспешно направится в сторону дома, зажав под мышкой белый сверток. Значит, вечером она опять сможет увидеть диковинные вещицы из разноцветных камешков по папиным эскизам.

Это был целый ритуал. После ужина, отец брал дочь на руки и уносил в свой кабинет. Усаживал в большое кожаное кресло напротив огромного стола, заваленного рулонами папиросной бумаги и старыми книгами. Привычно поджигал толстые свечи тонкой спичкой. Смешно раздувая щеки, опускал потухшую спичку в керамическую баночку. Мимоходом подмигивал притихшей в кресле дочери, запирал дверь на ключ и задергивал на окнах тяжелые портьеры.