Далеко он меня послал.
— Это совет врача?
Гельман насупился:
— Меня ждут пациенты. Предлагаю закончить нашу беседу.
— Правильно, — сказал я, — забота о пациентах — это главное. Это, можно сказать, ваша первая обязанность. И если мы с вами не позаботимся о Шишке, она заработает пожизненное…
— Шишка в состоянии сама о себе позаботься, — оборвал меня Гельман. — Она, в некотором смысле, над миром. Ваша забота ей не нужна.
— Раз уж вы начали говорить, то договаривайте. Что значит «над миром»?
— Год назад она попала в тяжелую авиакатастрофу. Хирурги вытащили ее буквально с того света.
— И она потеряла память? — попытался я угадать.
— Нет, с памятью дела у нее обстоят не хуже, чем у нас с вами. Когда она пришла в сознание после операции, она стала говорить странные вещи, по-своему, очень логичные. Она говорила, мы боимся двух вещей: физических страданий, предшествующих смерти, и моральных страданий, которые мы неминуемо будем испытывать перед смертью. Мы боимся самого страха. Но если человек через все это прошел, если он мгновенно и безболезненно потерял сознание, впал в кому или, более того, если наступила клиническая смерть — все то, что случилось ней в момент катастрофы — то стоит ли его спасать? Для чего? Чтобы он еще раз испытал все это? Чтобы жизнь снова потекла под страхом смерти? «Постоянно рождаться — значит страдать», — сказал принц Шакьямуни. Спасших ее хирургов она поблагодарила очень сухо. Лучше бы ей вообще ничего им не говорить. Меня вызвали для консультации, и я застал такую сцену: главный хирург стоит с бутылкой дорогого коньяка и букетом цветов — то и другое ему подарил один из пациентов — стоит и хлопает глазами. Он не успел отнести подарки в кабинет, зашел в палату к Шишке — проведать. А та ему — как ушат воды на голову — зачем вы меня спасли, хотя спасибо, конечно, но, право, не стоило беспокоиться… И — в слезы. Хирурги сначала думали, что у нее затянувшийся посттравматический шок. Ничего подобного я у нее не нашел. Она мыслила абсолютно отчетливо, прекрасно осознавала, что с ней произошло, но она жалела, что ее спасли.
— Была ли она искренна?
— По-моему, да.
— Амбивалентность?
— Нет, не тот случай.
Меня бесило спокойствие, с которым он это все произносил.
— Вы хотя бы пытались ее переубедить?
— Разумеется. В некотором смысле, переубеждать — это моя работа. Но наши беседы имели странное последствие. Впрочем, не хочу приписывать своему влиянию то, что произошло бы и без моего участия.
— Так что же произошло?
— Она решила, что она все-таки умерла. Что теперь она — это не совсем она, а ее некая новая форма — как, если бы ее не сразу взяли на небо, а позволили еще немного пожить среди людей — доносить тело, по ее собственному выражению. И разумеется, бесполезно спрашивать о ее настоящем имени или о том, откуда она. Она везде и нигде, она — некто и ни кто — Шишка, одним словом.
— Несколько странное прозвище для ангела во плоти.
— Она не сама его придумала. Она сказала, что не может называть себя каким-либо именем, потому что какое бы имя она себе ни выбрала, в нем будет частица той, кем она была до смерти, в смысле — до катастрофы. Шишкой ее прозвали медсестры, другие пациенты подхватили, и она решила — Шишка так Шишка.
— Однако вам ее настоящее имя должно быть известно.
— Без комментариев.
— Буду признателен, если вы то же самое ответите полиции.
В кабинет вошла медсестра Дора, тайком вызванная Гельманом, чтобы помочь ему выпроводить меня из клиники. Через руку у нее была небрежно перекинута какая-то рубаха с длинными рукавами.
— Спасибо, что уделили мне время, — сказав так, я по стенке, не поворачиваясь спиной к медсестре, выбрался из кабинета.
В голове вертелся план как поймать Шишку: не покупать продукты, ходить голодным и оборванным, квартиру окончательно запустить, на дверцу холодильника установить самую совершенную сигнализацию, кругом натыкать сканеров и телекамер… Глупости…
С кем Бенедикт встречался в баре перед арестом?
— понимая, что схожу с ума, написал я на зеркале в ванной, продублировал на холодильнике и полетел в Отдел.
34
Выслушав доклад о пузырьках и капсулах, Шеф приказал задействовать Виттенгера.
Инспектор был у себя в Департаменте и наводил порядок в умах подчиненных, «слишком много о себе возомнивших» за время его отсутствия.
— Срочное дело, — сказал я ему.
Подчиненные испарились.
— Выкладывай!
— Инспектор, вы согласны с утверждением, что порой мы совершаем поступки, последствия которых мы потом расхлебываем годы, а то и всю жизнь?
— Абсолютно согласен. Черт меня дернул связаться с вами…
— Этого уже не исправить. Вообще, традиционная наука утверждает, что сделанного не воротишь. Невозможно, утверждает наука, вернуться в точку бифуркации, когда своими действиями, или, применительно к вам, бездействием, мы отправили нашу фазовую траекторию к нелицеприятному аттрактору…
— Кончай демагогию! Говори, что надо.
— Надо вернуться в точку бифуркации, инспектор. Надо вернуться в девятое тире десятое июля и доделать то, чего вы тогда не доделали.
— Ильинский, не выводи…
— Терпение, инспектор, терпение. Я понимаю, что из-за несовпадения фаонских дней и стандартных, вы забыли, чем занимались вы и ваши сотрудники в последние часы девятого июля. Так вот, Шеф советует вам хотя бы сейчас — раз уж у вас нет машины времени — найти Бенедикта не ночью десятого июля возле общежития, а несколькими часами раньше, то есть девятого, и желательно в баре, в сопровождении его будущего убийцы.
— Что ты мелешь? — возмутился Виттенгер. — Бенедикта арестовали вместе с Шишкой. Ты хочешь сказать, что Шишка его отравила?
— Нет, Бенедикта отравил человек, с которым у него была встреча в одном из баров Фаон-Полиса, вечером во вторник, после семинара, в последние часы девятого июля по земному времяисчислению, без Шишки… черт, инспектор, я не знаю, как еще точнее выразиться…
Перебив, Виттенгер потребовал доказательств. Я рассказал ему о предпоследнем пузырьке и о незнакомце, толкнувшем Бенедикта под локоть.
— Значит, это была Шишка, — заключил он. Спорить с ним я устал.
— Если в баре подтвердят, что он был с Шишкой, значит она.
— Добро, отработаем эту версию, — деловито произнес инспектор.
Когда посторонний эксперт (в нынешнем случае — Гельман) затрудняется с выводами, я обращаюсь к своему, то есть — к Ларсону.
Ларсон и Яна просматривали иллюстрированные журналы о новинках в мире виртуальных игр. Не меняя серьезного выражения лица, Ларсон скользил взглядом от описания очередной игры к наглядной картинке, от картинки к рекламному развороту, от рекламы к помещенным в конце журнала анекдотам из жизни виртуальных героев. Ни разу не улыбнувшись, эксперт отложил журнал, взял вестник «Фундаментальные проблемы физики», открыл и расхохотался.
— Над чем смеемся? — я заглянул ему через плечо. Формула в прямоугольной рамке начиналась с трехэтажного интеграла от волновой функции Вселенной. — Хм, не нахожу ничего смешного…
— Смотри, вот тут… — Ларсон показал журнал Яне. Давясь от смеха, он ногтем подчеркнул выражение в фигурных скобках. — Как тебе это?
Яна хихикнула:
— Надеюсь, это опечатка.
— Хью, — сказал я, — ты июньский «Плэйбой» до сих пор не распечатал, всё тянешься к легкому чтиву. Брось развлечения, есть дело.
— Слушаю, коллега.
— А я заткнула уши, — сказала Яна.
Я изложил им беседу с Гельманом.
Ларсон засомневался:
— Я не спрашиваю тебя, рассказал ли ты всё. Ясно, что не всё. Я спрашиваю, всё ли из того, что ты мне рассказал содержится в том, что рассказал тебе Гельман?
— Хью, ты способен хоть раз обойтись без словесных выкрутасов…
Ларсон кивнул:
