— Помогаю?! — возмутился я. — Я чуть ли не назвал вам имя убийцы! Как бы я мог ему помочь?

— В моей практике был такой случай. Произошло это шесть лет назад. Одного моего пациента нашли мертвым. Тоже, кстати, отравление. Полиция считала, что его убили. Они даже арестовали убийцу. Но адвокату удалось узнать, что жертва имела суицидальные наклонности, он раздобыл соответствующие медицинские документы и на суде сумел убедить присяжных, что произошло самоубийство. В итоге убийца вышел на свободу.

— И его имя… — я хотел подтолкнуть Гельмана к более конкретным фактам.

— Это уже не важно. Его потом осудили за другое убийство.

— Хорошо то, что хорошо кончается… — вырвалось у меня не совсем кстати. — Вернемся к Эппелю. Он был склонен к суициду?

— Без комментариев.

— Послушайте, если я сейчас уйду ни с чем, то через десять минут здесь будет полиция. Они потребуют у вас все медицинские документы во-первых, потому что речь идет об убийстве пациента, во-вторых, потому что сам пациент уже не раз привлекался к суду. С меня же достаточно устного объяснения. Я понятно излагаю?

Гельман оставил в покое оправу, поднялся с кресла, подошел к окну и приоткрыл одну створку. Кабинет наполнился морозным, свежим воздухом. В руке у доктора откуда-то возникла маленькая сигарка, он стал ее не спеша раскуривать, выдыхая дым навстречу сквозняку.

— Надеюсь, это табак.

— Табак, — сказал он не оборачиваясь.

Сдается мне, моролинги нас угощали кое-чем покрепче.

Гельман стал говорить, выдыхая слова вместе с сигарным дымом. Сквозняк донес до меня его голос:

— Приблизительно полгода назад Эппель стал жаловаться, что стоит ему задремать, как на него наваливается один и тот же сон. Ему снилось, что он начинает молодеть… Как при обратной перемотке, быстро проносится юность, детство, потом все вокруг темнеет, он возвращается в лоно матери, становясь зародышем, и начинает таять в буквальном смысле слова — клетка за клеткой. Он исчезает так, будто и не существовал вовсе. Это хуже смерти, говорил он.

— Почему хуже? — удивился я.

— Забвение хуже смерти. Но ничто не забывается из того, что когда-либо существовало. Только обращенное время избавляет окончательно, навсегда, — сказал он уверенно, выкинул едва начатую сигарку и закрыл окно.

В комнате чувствовался запах табака. Я ему об этом намекнул, он снова приоткрыл окно.

— Пусть проветрится.

Гельман вернулся к столу. Я сказал:

— Все-таки я не совсем понял. Бенедикт боялся забвения тире исчезновения, или наоборот, хотел этого?

— Вы забыли еще об одном варианте, — ответил Гельман, направив на меня дужки очков как рога. — Он мог и хотеть и бояться. Собственно, эта амбивалентность и могла вызвать невроз. Более глубокие причины, к сожалению, остались для меня не ясны.

— Ну а предположения у вас есть?

Гельман с грустью посмотрел на приоткрытую створку. По-моему, он сожалел, что так быстро расстался с сигарой.

— Бенедикт был трудным пациентом, — он как бы оправдывался за то, что не в состоянии дать точный ответ. — Я предполагаю, что бессознательно он испытывал страх перед предопределенностью, детерминированностью нашего мира. Сделав однажды какой-то выбор, мы, порою, не в силах избежать последствий этого выбора. Единственный способ сойти с колеи — это вернуться назад, в точку выбора и там, в той точке, сделать другой выбор. Вернуться назад означает обратить время. Иными словами, Бенедикта мучила совесть за однажды принятое решение.

— Комплекс вины, эдипов комплекс… Не оригинально…

— В мире вообще очень мало оригинального, — возразил Гельман.

— Это тоже не оригинально.

— Потому что… смотри выше, — усмехнулся он.

— Вы не догадываетесь, какой такой страшный поступок он совершил, что его начала мучить совесть? Лично мне он не показался чересчур совестливым человеком.

— Страшный поступок, — слегка передразнивая меня, повторил Гельман. — Говорите уж прямо — преступление.

— Ну преступление…

— Так я и думал! Нет, не упрощайте людей, господин детектив. Одного закоренелого преступника мучила совесть за то, что он, перед очередным «делом», сразу после которого его арестовали, забыл налить молока своей кошке. Бенедикт, безусловно, не был преступником. Он был излишне импульсивен, а таких людей совесть мучает гораздо чаще и сильнее, чем тех, кто рассчитывает каждый шаг!

— Доктор, — я тоже повысил голос, — если вы что-то знаете, то говорите, а то получается, что вы словно ждете, когда я сам угадаю, из-за чего перенервничал ваш пациент. Он столько раз бывал у вас на приеме! О чем вы разговаривали? Не упоминал ли он, ну скажем, моролингов? или компьютерные игры?

Гельман посмотрел в записи.

— Вы что-то вспомнили? — спросил я.

— Да. Когда вы сказали об играх… Действительно, однажды у нас зашла речь о виртуальных играх. Бенедикт как-то вскользь заметил, что игра, которую он придумал, будет, в отличие от тех игр, реальной. Я тогда не понял, насколько серьезно он это сказал. Возможно, он лишь хотел принизить качество виртуальных игр…

— Когда это было?

— В середине марта.

— А сны, в которых время шло вспять, когда начались?

— Примерно в это же время. Но о снах он сказал мне позже, где-то в конце апреля.

— Он как-нибудь описал эту свою, реальную, игру?

— Он почему-то назвал ее игрой с сознанием.

— С чьим сознанием? С сознанием моролингов?

— Я слышал о моролингах, — кивнул Гельман, — вы полагаете, они как-то связаны…

— Несомненно. Моролинги верят, что после смерти их души отправляются во вселенную, где время течет в обратную сторону. Не вообразил ли он себя моролингом?

— Вообразил себя! — возмущенно передразнил Гельман. — Вообразил себя Наполеоном, вообразил себя пришельцем, вообразил себя… «Вообразить себя» — это из психиатрии века эдак девятнадцатого. Свое мнение я вам уже высказал. Какие еще у вас ко мне вопросы?

Гельман вообразил, что я сейчас обижусь и уйду. Наверное, так поступают пациенты, с которыми он не желает иметь дела. Но я был трудным пациентом.

— Вполне конкретные, доктор. Бенедикт не рассказывал, были ли у него друзья?

— Друзей у него не было. Почему вы спросили о друзьях?

— На Ауре с Бенедиктом находилась девушка с редким именем «Шишка». После его смерти девушка пропала. Полиция подозревает, что она может быть замешана в убийстве.

— Кто, Шишка? — изумился Гельман. — Никогда!

— Так вы ее знаете?! — по части изумления, я его переплюнул.

— Без комментариев, — отрезал Гельман.

— Врачебная тайна?

— Я сказал: без комментариев.

— Я бы не смог работать врачом, — признался я. — Столько тайн вы вынуждены хранить. Я бы как пить дать разболтал, и меня бы лишили практики.

— А то и привлекли бы к ответственности.

— К уголовной? — предположил я. Он возразил:

— Нет, скорее всего к гражданской… Вы бывали на Лагуне? — задал он вопрос не в тему, но я подумал, что к Шишке мы еще успеем вернуться.

— Нет, не доводилось. Кажется, это в Секторе Причала…

— Да, Сектор Причала.

— Не бывал… А чего там интересного?

— Там интересные законы — законы, касающиеся привилегированной информации. На Фаоне, как и на Земле, привилегированными считаются сведения, полученные врачом от пациента, адвокатом — от клиента и священником от прихожанина, если тот исповедовался. На Ундине любая информация, которую некое лицо получило от клиента в силу своей профессиональной деятельности, является привилегированной. Например, суд не может заставить портного разгласить размер вашего пиджака. Про размер вашего пиджака можно спросить лечащего врача, а портного — на что вы жаловались во время примерки. Если портной сболтнет лишнее, его выгонят из гильдии портных.

— М-да… Если следовать такой логике, то художника, писавшего мой портрет, нельзя спрашивать, какого цвета у меня глаза.

— Точно! — откликнулся Гельман. — У художников на Лагуне именно такая привилегия. Принимая во внимание род ваших занятий, я бы посоветовал вам переехать на Лагуну.