Нужно сказать, что мы представляли в это утро колоритную парочку: я впереди в белоснежном тропическом костюме и руки-в-брюки, а сзади Виктор в чёрном шерстяном костюме и белой сорочке с красным галстуком, с тремя фотоаппаратами на шее, моей кинокамерой на левом плече и треногой от теодолита под мышкой.

Всё обошлось как нельзя лучше. Первые два кордона мы миновали без остановки и молча, я только эффектным жестом выхватывал двумя пальцами из нагрудного кармана пропуск и слегка помахивал им. На третьем рубеже перед входом на диптрибуну, почти вплотную к правительственной, офицер службы безопасности всё же тормознул нас и тщательно проверил пропуск.

– Это мой шофёр, – небрежно пояснил я, отвечая на его вопросительный взгляд в сторону Виктора со снаряжением, который к этому времени не только действительно вспотел, но и всем видом изображал усталость и равнодушие.

Офицер удовлетворённо кивнул и отступил в сторону, освобождая проход, видно было, что тренога произвела на него впечатление.

Заметив слева на трибуне среди европейских дипломатов нашего посла, равно как Виталия и Сергея рядом с ним, я тут же повернул направо к азиатским представителям.

– А чего не к своим? – спросил Виктор.

– Тут все малорослые, даже мы с тобой хорошо увидим через их головы.

– Это правда, – оживился он, начиная верить, что затея удалась и есть шанс воочию повидать папашку. – Тебе-то что, – гудел он, – ты уже видел, а мне всё-таки интересно…

– Видел, видел! Мельком и издалека. Чует моё сердце, лучше бы нам совсем его не видеть… А вот и он, лёгок на помине!

По взлётной полосе к трибуне приближался длиннющий лимузин, у которого на плашке вместо номера барельефно выстроились пять звёздочек.

– Во, смотри, – оживился Виктор, – и здесь армянский коньяк!

– Что ты хочешь, если даже Черчилль только его и пил.

Перед лимузином «свиньёй» гнали воздух затянутые в кожу мотоциклисты на «Харлей-Дэвидсонах», сзади гарцевала полурота кентавров в алых плащах: всадники так расфуфырились, что на фоне блестящих фасадов не было видно лошадиных голов.

Лимузин припарковался у ковровой дорожки, маявшийся на противоположной стороне военный оркестр долбанул залихватский марш и явление отца нации народу состоялось.

– Чёрт побери, он же совсем плюгавый, – зашипел Виктор.

– Корявое дерево в сук растёт, – отозвался я.

– Да ещё и хромой!

Я наклонился к его уху и просипел: «Детский стих помнишь? Вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой выбегает… Он притворяется, чтобы палочку в руке оправдать. А это не палочка вовсе, там у ей внутре клинок остренький, он им уши-то и режет неугодным. Так-то. Закрой пасть и снимай аппаратом, а мне дай камеру.»

Виктор закрыл пасть и стал щёлкать затвором фотоаппарата.

Папаша проследовал к своему креслу, перед которым стоял микрофон. Он поудобнее угнездился, прихватил стойку микрофона обеими руками, прочистил горло и в наступившей тишине начал:

«Дорогие соотечественники, любезные гости, дамы и господа! Сегодня великий день нашей истории, десятилетний юбилей независимости. Многие спрашивают нас, чего мы добились, где мы сейчас, с кем мы, какова наша политика? Я хочу сказать, что моя политика – деньги! Кто нам даёт деньги, тот нам и друг. Вот сегодня у нас самый лучший друг – Германия. Вчера посол ФРГ вручил мне чек на два миллиона марок, поэтому мы сегодня следуем её политике. Я награждаю посла этой страны орденом в знак признательности, подойдите сюда, друг мой!»

– Вот это речь! – сказал Виктор, пока посол ФРГ приближался к папашке.

– В особенности, какая точная и краткая, – добавил я, глядя на ошеломлённые лица дипломатов.

Начался парад, типичный наивно-старательный африканский парад, воспринимавшийся карикатурой на наши – блестящие и грандиозные.

А кто это вон тот тучный впереди? – спросил Виктор.

– Наверное, начальник генштаба. Серёга рассказывал, что он был у папашки любимым капралом, когда тот ещё сам штабгенеральствовал.

– Ага, а как стал президентом, то доверенного капрала опять поближе.

– Не знаю, насколько доверенного. Он, по-моему, никому не доверяет, смотри, каждые полгода перетасовывает министров.

– Ну, наш-то, ректор, сидит крепко уж больше двух лет.

– Нашего он, должно быть, предпочитает умасливать пряником.

– Ладно, – вздохнул Виктор. – Вот и познакомились. – Думается мне, это только начало.

И он был прав.

Воскресенье, десять часов утра.

– Спасибо, ребята, каша очень вкусная, – сказал Роберт, закончив тщательно вычищать тарелку кусочком хлеба и отправив его аккуратно в рот. – Мне пора идти.

Мы сидели втроём за нашим громадным, персон на двадцать, обеденным столом. В столовую была превращена та часть большого салона, что примыкала к стене с двумя широкими окнами, выходящими на поляну перед фасадом виллы.

– Посиди ещё, кофейку тяпнем, – предложил Виктор.

– Нет, кофе мне не благоприятен для тренировок, – ответил Роберт, – к тому же, нужно писать еженедельный отчёт.

– Зачем отчёт? – заинтересовался я.

– Понимаешь, мы же на содержании «Корпуса мира». Они дают зарплату, жильё оплачивают, мопед предоставляют…

– Принудиловка, что ли?

– Нет, нет, мы совершенно свободны, можем жить как угодно, ездить в отпуск в любое место, только в конце каждой недели должны отчитываться.

– О чём?

– Обо всём. Где были, кого видели, о чём говорили.

– Сколько вас всего здесь? – спросил Виктор.

– В столице двадцать человек и в провинции около дюжины.

– И все пишут отчёты?

– Конечно.

– А кому их сдаёте?

– Джо Билдингу.

– При чём тут Джо? Он же второй секретарь вашего посольства.

– Он по совместительству начальник здешнего отдела «Корпуса мира». – Ну, я пошёл.

Роберт встал со стула, одним широким махом перешагнул через подоконник на поляну, оседлал свой мопед и, оттолкнувшись ногами от земли, укатил по грунтовой дороге под горку, не заводя мотора.

Мы с Виктором тоже покинули стулья, пересекли салон и открыли обе внутренние двухстворчатые, составленные из стеклянных квадратов в рамках красного дерева, двери на высокую террасу, выходящую в обширный заросший сад, вернее как бы парящую над ним, ибо вилла стояла на косогоре.

Каждый из нас расположился в своём плетёном кресле перед дверью. Глазам открывалась неизменная, несуетливая, никогда не надоедающая картина: круто уходящий вниз буйно цветущий сад, ниже – белоснежный среди пальм и манговых деревьев президентский дворец, ещё ниже – разноцветные дома, перемежающиеся зеленью сейб и алостью зонтичных акаций, совсем внизу – широченная спокойная река, разливающаяся после стиснутой порогами стремнины, маленький заграничный городишко на противоположном берегу, и, замыкая панораму, на горизонте цепочка невысоких зелёных холмов с бурыми прогалинами на боках.

Из-за косяка двери с террасы в салон заглянула остроухая морда Топаза – помеси немецкой овчарки и местной дворняги. Умильно виляя хвостом, стуча когтями по паркету, пёс втянулся внутрь и рухнул рядом с моим креслом.

– А вот мы ему забьём гол, – сказал я, переворачивая псину за задние лапы на спину, раскручивая его, как волчок, и запуская толчком в сторону Виктора. Собак быстро заскользил по гладкому полу в направлении между ножками викторова кресла: я удачно прицелился.

– Фиг вам, – ответствовал Виктор, ловко принимая пса в последний момент щёчкой стопы и отпихивая его в мою сторону.

Топаз скользил теперь ко мне, закрыв глаза от наслаждения, и вдруг навострил уши, начал сучить лапами, пытаясь затормозить.

– Кого ты там учуял? – спросил я, останавливая рыжую живую шайбу.

Пёс в ответ снова зажмурил глаза и расслабился. Теперь и мы услышали натужное рычанье автомобиля, карабкающегося к нам на гору.

– Это «Фольк» Володи, – сказал Виктор.