В ноябре он не пришел в школу. Ольга Александровна сказала, что Роман упал с дерева, сильно разбился, лежит в больнице и надо бы его навестить от класса. Встревоженная Катерина подняла руку и заверила, что сама сходит сразу после занятий.

Дома она собрала еды, всей, что смогла найти, положила пару книг и журналов и, груженная и довольная тем, что осчастливит Ромку, пешком направилась в больницу, идти было километра полтора.

***

Катька пришла аккурат к полднику, поэтому ей предложили посидеть на скамейке у процедурного кабинета, подождать, пока больные закончат полдничать.

– Сама передачу собирала? – спросила медсестра, кивнув на две объемные сумки.

– Сама.

– Дай, посмотрю, у нас правила: можно только сухое и фрукты.

Катька насупилась, а медсестра быстро оглядела все кулечки-баночки:

– Вытащи печенье и конфеты, по идее еще можно айву, но он ее не сможет есть, челюсть у него болит. Остальное вот здесь, возле стола оставь, назад домой унесешь. – Сестра мгновение помолчала и добавила: – Читать не сможет, не до того ему пока. – Уголки губ у Катьки плаксиво опустились, и сестра строго добавила: – И не переживай, у нас прекрасно кормят, не отощает без твоих котлет!

Она подождала, пока Катька, пыхтя и краснея от внутреннего протеста, достала печенье и конфеты, поставила пакеты на посту у стола дежурной медсестры и уселась ждать дальше; напоследок погрозила пальцем Катькиным туфлям:

– В следующий раз сменную обувь бери, бахилы не считаются!

Катька кивнула. Оставшись одна, огорченная тем, что не порадует Ромку домашней едой, она стала озираться по сторонам. Ей не доводилось лежать в больнице, тем более в травматологии, и любопытство очень скоро взяло верх над расстройством. Она с интересом разглядывала белые крашеные стены, стенды с плакатами, принюхивалась к новым запахам – лекарств, дезинфекторов и еды. Мимо нее проехала пожилая санитарка с тележкой, на которой стояли пять граненных стаканов со сметаной и рядом с каждым по два пузатых медовых пряника на блюдечках, царственного вида огромный металлический чайник с длинным изогнутым носом и стопка салфеток.

– Где у нас лежачие? – зычно спросила она, заглянув в открытую дверь столовой. Оттуда что-то ответили, она кивнула: – Океюшки! – и поехала дальше.

Катьке захотелось пряников со сметаной и чая из такового вот чайника, она завистливо смотрела вслед тележке, стараясь не обращать внимание на громкое урчание в своем пустом животе; за сборами она совсем забыла пообедать.

Из процедурного вышел мальчик, не закрывший дверь до конца, и оттуда послышалось негромкое возмущение:

– Ага, как же, с дерева упал! Там явно кулаками и ногами работали! Лицо всмятку, ребра треснутые, весь синий. И мать приходила с фонарем под глазом – тоже с дерева упала?

– А что участковый?

– А что участковый? Сидел тут битый час, да ничего не добился. С дерева упал и все тут!

– И что они этого палача прикрывают? Не понимаю. Нравится им, что ли, битыми ходить?

– Участковый говорит, боятся, что потом еще хуже будет. Надолго же его не посадят, а их охранять не будут, вот и выбирают меньшее зло. А папаша это понимает и наглеет, сатана такой! Участковый говорит, что сами его били уже, думали, острастка будет. Какой там! Хуже только. У него страха нет, злоба только. Его несколько месяцев не было, они хоть дышать начали, думали, избавились от него. Ага, нагулялся и вернулся! Говорили, бабу какую-то встретил, уехал к ней куда-то под Астрахань или Ростов, но что-то не срослось, видимо, у них.

– Конечно, кому садист нужен? Нажрался и надавал ей, небось, вот и закончилась любовь! Господи, зачем такие изверги на земле живут? Ведь не было бы его, три человека сразу вздохнули свободно! На них же смотреть невозможно – в глазах страх. Как можно мальчишку кулаками бить? Не ремнем по заднице, а мужскими кулаками по худющему телу? Какие его ребра? Куриные! Тварь чертова! Все почки-печенки мальчишке отбил! Если такой герой, с равными себе дерись! Гада кусок! Тьфу! Не могу прямо! Убила бы своими руками!

У Катьки кровь стучала в голове, плыло перед глазами и шумело в ушах, ее руки беспомощно шарили по скамейке, пока не ухватились за край.

Каблучки застучали к двери и вышла медсестра:

– Все, можешь идти теперь! – сказала она Катерине. – Палата тринадцать. Не смеши его там, у него ребра стянуты!

Катька пересилила растерянность и пошла.

Она осторожно заглянула в палату: две кровати у одной стены, две у другой. Две стоят пустые, хоть и смятые, видимо, вышли куда-то, на одной мальчик читал, а Ромка лежал с закрытыми глазами. Катерина вошла тихо, кивнула второму мальчику, положила свои гостинцы на Ромкину тумбочку, на которой стоял стакан со сметаной и блюдечко с пряниками, и осторожно присела на край его кровати. Слезы навернулись на ее глаза: лицо Ромы было сплошь в синяках, отекшее и даже в дреме на нем застыло выражение боли и страдания. Он был накрыт одеялом до подбородка, выглядывала только рука, вытянутая вдоль тела. Катя чуть придвинулась, взяла его руку в свою и накрыла другой, ласково, почти по-матерински гладя ее, утешая его. Ромка открыл глаза и чуть улыбнулся ей, хотел вздохнуть, но страдальчески скривился и снова обмяк, закрыв глаза.

– Спи, Ромочка, спи, – зашептала Катька, – набирайся сил, выздоравливай! Я тут рядышком тихонько посижу.

***

Две недели она ежедневно навещала его. Сначала они молчали, Рома все больше дремал и его полдник нетронутым встречал ее на тумбочке. Потом он окреп, ждал ее с улыбкой, и санитарка, забирая посуду, хвалила его за хороший аппетит. Катька рассказывала ему новости, все, что знала о классе, школе, своей семье и музыкалке.

– Что ты сейчас поешь?

– Не поверишь! – хитро засияла и заерзала Катерина. – «Рай» пою, в версии Гребенщикова и Елены Камбуровой. Слышал? Входит в сто лучших песен русского рока, а музыка лютневая в стиле шестнадцатого-семнадцатого веков! Обалдеть, да?

– Не знаю даже, так по названию не могу понять, споешь?

– А тут можно?

– Ты тихонько, не во всю мощь.

Петь Катерину никогда не надо было упрашивать. Она кивнула, распрямила спину, вдохнула-выдохнула, смешно погримасничала губами, собралась было запеть, но воровато глянула на соседей и вопросительно посмотрела на Рому.

– Ничего, – заверил он, – это же красиво, пусть послушают.

Катерина снова приосанилась, по-ученически объявила: «Рай», Анри Волохонский и Владимир Вавилов, версия Гребенщикова». Потом на мгновение замерла и, забыв про соседей, глядя Ромке прямо в глаза, словно поверяя ему необыкновенную тайну, негромко, душевно, как требует баллада, запела:

«Над небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и яркою стеной,

А в городе том сад, все травы да цветы,

Гуляют там животные невиданной красы»

Низкие тягучие звуки поверяемого большого секрета вдруг сменились хрустально звонкими и чистыми трелями похвалы и восхищения и полились волшебным ручьем, увлекая Ромку в райский сад:

«Одно – как желтый огнегривый лев,

Другое – вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор незабываемый…»

– Классно? – спросила чуть запыхавшаяся Катька, окончив песню.

– Невероятно красиво, – помедлив мгновение, подтвердил Ромка. По его лицу было видно, что он глубоко взволнован.

– Знаешь, как я уговаривала Елену Ивановну на эту песню? Она говорила, что несерьезно это, вокала как такого нету, а куда серьезней, если за душу берет, правда? В версии Камбуровой еще смиряется разучивать, а по мне, так Гребенщиков доходчивее.

– Я хочу в этот золотой город.

– Кто же не хочет? Все хотят, там же рай, забот нет.

– Там свет и доброта, зла нет, поэтому рай.

– Это тоже.

– А у тебя голос жительницы рая, – улыбнулся Ромка.