– Князь Владимир Андреевич вернулся в Старицу и ныне здравствует, – докладывал Морозову верный ему гонец. Морозов удовлетворенно покачал головой и отпустил его. Большой, крепкий, с окладистой седеющей бородой, он встал из-за стола, на коем уложена была карта города и окрестных городов, подошел к иконам, перекрестился крепкой, пудовой рукой.

– Обошлось, Господи! Заступился!

Для знати было важно существование удельного князя, коего при случае можно было посадить на престол. Он был для них живым знаменем, потому Мстиславский и Бельский тоже вступались за Владимира. Морозов, представитель старинного боярского рода, родственник Бельского, одного из самых знатных и могущественных людей в государстве, был на стороне знати. Год назад выплатил государю огромную сумму, дабы заручиться за шурина, знавшегося с Литвой.

Жалобно скрипели половицы под его широкими сапогами. Боярин подошел к окну, стал глядеть. Внизу среди группы детей боярских стоял другой воевода Смоленска – Никита Васильевич Шереметев. Улыбчивый, высокий и худощавый, он умел расположить к себе людей. Морозов к этому родичу Захарьиных относился с опаской и недоверием, а когда Иван Бельский узнал, что Шереметева отправили в Смоленск под начало Морозова, велел приставить к нему шпионов, что боярин и исполнил.

– Ладно, братцы, добро, ежели что в разъездах станет видно, стрелою сюда! Смоленск, конечно, Полоцком прикрыт теперь, но мало ли что литовцы удумают! – говорил Никита Васильевич, отпуская ратников. Одного тронул за локоть и сказал: – Перед выступлением зайди ко мне, Никифор!

Крепкий ратник с рыжей бородой кивнул и, уложив на плечо копье, пошел вслед за всеми. Оглянувшись по разным сторонам, Никита Васильевич прошел в свой терем, отдал слуге ферязь, скинул с ног пропахшие потом пыльные сапоги, переобулся в домашние. Сел за стол, отослал всех прочь и, оставшись один, достал из-за пазухи скомканную грамоту. Она была уже вскрыта – боярин читал ее ранее, но вновь взглянул на аккуратное письмо, писанное литовскими секретарями самого гетмана Радзивилла. В ней гетман призывал воеводу помочь ему в борьбе с кровавым и несправедливым царем, дабы Никита Васильевич передавал в Литву все известия о передвижениях русских войск, а затем, когда потребуется, сдал литовцам Смоленск.

Никита Васильевич задумчиво поглядел в окно и схватил себя за бороду всей пятерней. Ивана Большого, старшего брата его, в Москве посадили на цепь, словно изменника лютого – это Никита Васильевич не мог и не хотел принять. И виной тому Басманов. Алексей Басманов, коего Никита Васильевич помнил еще с казанских походов, набирает силу при дворе. С ним – Афанасий Вяземский, коего ранее не было ни слышно, ни видно, а ныне он, как и сын Басманова, всюду сопровождает государя. Недоброе творится в Москве, да и брата надо было спасать! И в то мгновение, когда Никита Васильевич, отягощенный всеми этими мыслями, искал выход, ему подбросили эту грамоту. В ней он и нашел решение всему – зачем служить неугодному государю, который по одному наущению поганых советников бросил в темницу его старшего брата? С тех пор Иоанн сделался для Никиты Васильевича первым врагом, он возненавидел его и желал ему смерти. И теперь, когда смертный враг государя обратился за помощью к воеводе, грех этим не воспользоваться!

И Никита Васильевич стал писать Радзивиллу ответ, в коем сообщал, что согласен послужить королю Сигизмунду. Вечером вызвал Никифора, передал ему сверток бумаги и велел доставить его к ближайшему литовскому разъезду.

– Сие для гетмана Радзивилла. А это тебе, – и сунул ему за пояс небольшой кошель, набитый монетами, а после добавил: – Столько же получишь, когда вернешься назад. Иди!

И, когда ратник ушел, снова стал оглядываться, словно затравленный зверь, и зашел в избу.

Ратник Никифор, обезоруженный, той же ночью стоял перед Морозовым. На столе боярина лежала вскрытая грамота Шереметева – ее боярин уже прочел, а также кошель с деньгами. Никифор, эта огромная детина, стоял перед воеводой, опустив голову. Сзади два ратника упирали ему в спину копья. Михаил Яковлевич тяжело глядел на него.

– Что он еще сказал?

– Ничего, Михаил Яковлевич, как есть, все сказал! – Никифор быстро осенил себя крестом и снова опустил голову. Кошель Морозов оставил себе, а грамоту велел передать в слободу вместе с письмом, в коем боярин докладывал об измене Никиты Васильевича Шереметева.

– А что со мною будет? – промычал гнусаво Никифор, с надеждой глядя на боярина.

– Тоже в Москву поедешь, пусть государь решает твою судьбу!

– Нет, помилуй! Помилуй! – Никифор бухнулся на колени, стал плакать и умолять боярина сжалиться. Ратники крепко схватили его под руки, держали, но он вырывался и плакал.

– Заткните ему глотку! – поморщившись от раздражения, приказал боярин.

Тем же вечером люди Морозова взяли Шереметева под стражу и ждали известий из Москвы.

В Великих Луках тем временем на воеводстве был другой брат Ивана Большого Шереметева – Иван Меньшой. Вскоре и там стало известно о заключении Никиты Васильевича, о его послании Сигизмунду, и весть эта легла новым пятном на семью Шереметевых. Иван Васильевич ходил мрачный, словно в воду опущенный. Тут же написал Феде, самому младшему брату, в Козельск, где он стоял младшим воеводой, дабы сохранял мужество и продолжал делать то, что должен. Тут же справился о беременной супруге, написав в Москву, а после сидел за столом, закрыв лицо руками. Было темно – свечи он велел не зажигать.

Их род обезглавлен. Два старших брата, главы семьи, сидят в заключении с позорным клеймом изменников. Как бы и его, и юного Федю не наказали заодно! Что же делать?

– К тебе князь Иван Шуйский, господин, – после стука в дверь доложил слуга. Шереметев не ответил, сидел в том же положении. Наконец снова скрипнула открывшаяся дверь, послышались тяжелые шаги и голос:

– Здравствуй, Иван Васильевич! Чего в темноте засел?

Вяло поднявшись, Шереметев поприветствовал князя и велел слуге зажечь свечи.

– Отобедаешь со мной? – спросил тихо Иван Меньшой.

– Благодарю, я сыт, – садясь за стол, говорил Иван Андреевич. Шереметев, глядел на него, словно изучая. Заматерел! Стал крупным, дородным, хотя был еще молод. На узком, скуластом лице его особенно выделялись холодные голубые глаза. Темно-рыжую бороду он коротко и аккуратно выстригал, голову брил наголо, как и многие в то время.

– Из Москвы пришел наказ зимою начать наступление на Вильно, ежели литовские послы откажутся принять мир.

– Откажутся! Все сейчас для того делают, дабы ослабить нас! – уверенно проговорил Шереметев. – Что ж, коли такое известие пришло, надобно готовиться. Кто во главе полков?

– Дядька мой, Петр Шуйский. Из Полоцка основное воинство выступит, кому-то из нас надобно с ними соединиться…

– Верно, ты хочешь пойти, Иван Андреевич?

– Ежели прикажут, – развел руками Шуйский.

– Дозволь мне. Дозволь я пойду! – глядя ему в глаза, говорил Шереметев. – Ты ведь слыхал, что с моими братьями произошло? Мне надобно искупить вину нашей семьи перед государем… Дозволь мне сие совершить!

– Я слыхал об этом и… будет, как прикажет государь, я ничего не могу содеять! – с легкой растерянностью отвечал Иван Андреевич.

Иван Меньшой, стиснув зубы, опустил голову и шумно выдохнул. Помолчав, Шуйский сказал:

– Не кручинься, Иван Васильевич. Все будет, как угодно Богу. Помнишь, кто я? Я сын казненного государем боярина. Казалось бы, семейству нашему не сыскать государевой милости, но вот – я пред тобой, служу, и благо скоро служить станут мои сыновья. Только лишь верностью своей можешь спасти вашу семью.

– Прав ты, Иван Андреевич, я запомню это. Спасибо тебе!

Они еще обсудили некоторые ратные дела, касаемые подготовки возможного выступления и обороны города, и после этого Шуйский покинул Ивана Меньшого, дабы осмотреть укрепления и рассредоточение по городу ратников. Дав на ходу несколько приказаний, поднялся на стену, огляделся. Тихо. Вдали над лесом собирались густые тучи, пахло осенью и скорым дождем. Ветер нервно гладил на плечах князя лисий полушубок. Устремив свое внимание на начинавшуюся грозу, воевода думал о своей жизни…