Лагерь по обыкновению разбивали у рек, ставили шатры и вооруженных ратников, как во время похода. В тот день Иоанн спал один в богатом шатре, прогнав слуг. Весь день томился мыслями о Феде и ныне велел его позвать.
– Господи, прости душу мою за великий грех! – шептал государь, крестясь. Наконец в шатер несмело вступил Федор, в длиннополом кафтане с широкими рукавами, подвязанном в поясе кушаком.
– Звал, государь? – спросил он тихо.
– Звал, Федя, проходи, садись. – Иоанн указал ему рукой на свое ложе и чуть отодвинулся в сторону. Осторожной, словно у кошки, походкой Федя прошел по коврам и сел к нему.
– Худо мне, Федя, – проговорил Иоанн тихо, – кругом одни изменники! Враги кругом! Нет души родной рядом, коей довериться могу.
Он говорил это, а сам чуял, как слабеет голос, как пересыхает во рту, а нутро словно полыхает огнем. Федор глядит прямо в очи и говорит так же мягко:
– Есть, государь. Мне верь. Я рядом, я весь твой. Что хочешь, сделаю! Преданнее пса буду тебе! Не дрогнет, государь, рука и отца родного ради тебя убить!
Лицо Иоанна перекосилось, зубы сжались до скрипа. Он грубо, как любил, схватил Федора за его кудрявую шевелюру и прижал к себе. Иоанн зажмурил глаза, силясь не открыть их, а в голове все глуше и глуше звучала мысль о страшном содомском грехе, который Господь ему не простит…
С тех пор Федор зачастую ночевал в шатре государя, и позже, когда вернулись в Москву, приходил к нему в покои. И, лежа с ним рядом, ласкал и говаривал, как любит Иоанна, как предан ему и готов на всё. И царь, забывшись, делился с этим чернооким юношей государственными тайнами, жаловался, советовался, и Федор, внимательно слушая его, повторял одно и то же:
– Только прикажи. Я готов за тебя предать огню весь этот грязный мир, дабы на пепле его ты, великий, создал новый, подобный Царству Божьему, как ты и хотел…
Так мужеложство, упомянутое в рукописях многими современниками Иоанна, стало еще одним его великим грехом, который, несмотря на раскаяние, он еще, вероятно, долгие годы продолжал совершать. Федор же отныне стал верным спутником и советником государя, а с ним вместе и его отец, Алексей Басманов, уже заполучивший доверие царя.
Поездка Иоанна была прервана вестью о болезни новорожденного сына. Предчувствуя недоброе, он вернулся в Москву, но к этому времени младенец умер, и государь узрел его лишь в гробу. Царица Мария была безутешна, стонала и рыдала так страшно и громко, что придворные, слышавшие эти звуки, думали, не вселился ли в царицу бес. Иоанн, уже переживший смерть многих своих детей, был более спокойным, но в спокойствии том была подавленность и горечь утраты. Похоронив сына, Иоанн вместе со всем двором тут же вновь отправился в Александрову слободу. По приезде туда он услышал весть от Василия Захарьина, что в слободу отправляется сбежавший из заключения старицкий дьяк Савлук Иванов, который спешит донести государю о «неправдах» своего господина и его матери.
Заговор Владимира и его матери! Снова! Иоанн ждал этого, ибо давно не верил своей родне, но боль от предательства и боль от смерти сына сломили государя. Его знобило, дрожью ходили руки, порою тряслась до стука зубов нижняя челюсть, а внутри волнами накатывал неизмеримый гнев.
И Савлук, этот сухощавый плешивый дьяк, прибыл и упал на колени перед государем, не осмелившись поднять глаза. Иоанн восседал в черном бархатном кафтане, отороченном мехом черной белки, к трону прислонен был резной посох из слоновой кости. С ужасом заметил Савлук, что низ посоха, что упирался в пол, был не тупым, а сверкал сталью и был похож на наконечник копья. Царь молчал. Василий Захарьин, находившийся тут же вместе со свитой, велел дьяку говорить.
– Не вели казнить, великий государь, да только весть я тебе недобрую принес. И дабы не смог я того содеять, князь Владимир Андреевич и мать его заковали меня, но сумел сбежать, и ныне стою пред тобой, дабы сообщить, что перед походом твоим победоносным на Полоцк был в Старице Бориска Хлызнев, предатель и перебежчик. Хотели они дружбу учинить с литовцами, помешать тебе взять Полоцк, а после содеять переворот и посадить на престол старицкого князя Владимира!
Зашумели бояре возмущенно, скрыл довольную улыбку в своей бороде Василий Захарьин, Иоанн же по-прежнему сидел недвижно, холодно глядя на дьяка. Савлук привирал, делал это нарочно – все, как ему указал Данила Захарьин. Ведали, что государь разбираться не станет и на новый выпад от брата и его властолюбивой матери ответит тут же. Савлуку за это обещано было теплое местечко на службе в одном из приказов в Москве и хорошее жалованье.
Иоанн выгнал всех, и никто не увидел, как он пережил эту весть, оставшись наедине. Но в тот же день, не выходя из покоев, он велел собирать судебную комиссию, а Старицу приказал оцепить, дабы никто не смог сбежать.
Александр Горбатый-Шуйский получил послание об этом уже в тот же день и торопливо написал Бельскому и Мстиславскому, которые должны были быть во главе комиссии, дабы содеяли все, лишь бы спасти Владимира и его семью от расправы – такого выгодного претендента на престол нельзя было терять!
Митрополит тем временем ложился спать. Сегодня снова была слабость, хотя и сумел провести службу. Тяжко!
– Нет, – сидя за столом в одном подряснике, проговорил Макарий сам себе, – государству надобен сильный владыка, но не я…
Все чаще он мечтал о возвращении в Пафнутиев монастырь, что под Калугой – там, где уже более полувека назад принял он постриг.
«Надобно государю молвить, что оставляю я митрополичий стол, не могу более», – думал Макарий и, сухой, высокий, тяжело передвигая ногами, направился к расстеленному ложу своему.
Не слыхал он торопливого бега Димитрия, лишь когда отворилась настежь дверь и на пороге показался задыхающийся секретарь, Макарий почуял неладное.
– Беда, владыко! Старицкого князя, – прерываясь, с одышкой, докладывал Димитрий, – в измене обвиняют… Государь войско послал окружить город, велел… велел суд учинять…
Макарий вдруг как-то разом сделался суровым, и во взгляде его отразилась прежняя твердость. Нет, нельзя допустить раздора в царской семье! И он, Макарий, нужен сейчас державе, как никогда! Как же можно уйти сейчас с митрополичьего стола?
– Все судьи в слободу едут? – спросил он, сдвинув густые седые брови.
– Да, владыко! Государь всех там ждет. Тебя тоже…
– Ведаю! Вели закладывать, рано утром выедем!
Димитрий, поклонившись, вышел и закрыл за собою дверь. Макарий оглянулся на образа и широко перекрестился. До рассвета он так и не уснул – молил Бога о государе и его брате и дабы Господь дал ему сил не допустить кровопролития и новой усобицы на русской земле!
* * *
Вести о раздоре в царской семье быстро расходились по городам среди знати, ибо происходящее в слободе, куда для допроса вызвали Владимира и его мать, имело огромное значение для положения дел в государстве. Михаил Яковлевич Морозов, шурин Ивана Бельского, участника суда, узнавал все из первых рук, находясь на воеводстве в Смоленске.
Среди судей были Иван Мстиславский, Иван Бельский, Иван Пронский, Данила Захарьин и митрополит Макарий. Весь июль тянулось дело, наконец Владимир сознался, что знается с недовольными властью боярами, что Хлызнев был у него в гостях перед отъездом в Литву и теперь ждал государева решения. Владения, слуг и прочих придворных у него отобрали. Молвили, что Данила Захарьин прилагал многие усилия, дабы очернить и уничтожить государева брата, митрополит же, напротив, рьяно настаивал на прощении и помиловании (говорили, что в те дни от дряхлости его будто не осталось и следа). Наконец Иоанн согласился простить брата и вернуть ему удел, но с условием, что придворных в Старицкое княжество он назначит сам, из своих людей, дабы не было больше крамолы, да и чтобы сам Иоанн узнавал о положении дел в княжестве мгновенно от доверенных людей. Еще одним ударом государь решил навсегда усмирить Ефросинью, коварную, властолюбивую старуху, питавшую ненависть к Иоанну еще с его детских лет. Ее постригли в Воскресенский монастырь, что в Белоозере. Впрочем, постриг этот не означал, что княгиня должна была в смирении и лишениях гнить в келье – напротив, с ней отправили двенадцать верных боярынь, коих еще наделили окрестными землями, а самой Ефросинье позволялось выезжать из обители на богомолье.
