– Что же ты братьев своих не смог научить, что верность нужно сохранять отчизне и государю своему?

Шереметев с изумлением поднял свой взор на царя. Иоанн улыбался.

– Да, про Никитку говорю. Не кручинься, Ванька, он за грехи свои сам ответит. За свои ты настрадался вволю. Помню заслуги твои!

Узник что-то промычал, разомкнув сухие слипшиеся губы, и покосился на стоявшую у двери кадку с водой. Уж давно стояло оно там, но нарочно цепи оков были коротки настолько, что старик не мог дотянуться до воды. Иоанн, поймав его взгляд, обернулся и сделал несколько шагов к кадке. Зачерпнул оттуда ковшом и поднес его к лицу Шереметева. Кряхтя, потянулся узник к ковшу, обтекаемому столь желанной водой, но Иоанн отвел руку так, что узнику вновь было не дотянуться до ковша. Наклонившись над жалким, разбитым стариком, который и забыл об упомянутом брате – лишь тянулся к этому вожделенному ковшу, Иоанн произнес:

– Долго ли мне еще вас, кичившихся родовитостью своей, от измены отучать? Словно черви, поганите вы Русь изнутри. Из-за вас она, за сохранность кою я в ответе пред Богом и пращурами своими, слаба! А вам, безродным, чего кичиться? Захарьины, Шереметевы, Адашевы… Власть всех портит! Я исправлю сие…

А узник, словно и не слушая его, продолжал со стоном тянуть истерзанную руку к ковшу. Иоанн, насытившись его мучениями, поднес ковш к его губам и сам стал поить. Захлебываясь, Шереметев глотал холодную, настоявшуюся воду, она текла по его бороде и грязным лохмотьям, в кои он был одет. Иоанн пристально следил за этим, от омерзения стиснув зубы.

– Я пастырь ваш, все вам прощаю! И Бог вам простит, когда вы заслуженные муки испытаете при земной жизни. Спаситель за всех людей терновый венец надел. И шапка Мономаха моя истинно терновый венец, – говорил он полушепотом, затем отбросил опустевший ковш и, отойдя к дверям, добавил: – Прощаю тебя! Сегодня снимаю с тебя опалу и освобождаю от заключения. Запомни – больше вашему семейству я измены не прощу…

Тем временем часы жизни Никиты Шереметева были сочтены – государевы люди без особых усилий смогли задушить его, ослабленного заточением и голодом. Единственное, что он мог, ослабленный, – глядеть беспомощно в глаза своему убийце. Так он и застыл – с приоткрытым оскаленным ртом и выпученными остекленевшими глазами.

Иван Шереметев Большой едва ли не сразу после освобождения совершит постриг и уйдет в монастырь, где и окончит свою жизнь спустя много лет. Теперь блюсти честь семьи и служить государю обязаны были оставшиеся два младших брата бывшего боярина – Федор и Иван Меньшой…

Убийства Оболенского, Репнина и Шереметева, случившиеся подряд в столь малое время, взбудоражили знать и церковь. Горбатый-Шуйский, как самый старший из знатнейшего рода на Руси, как глава Боярской думы, и здесь решил все взять в свои руки – начал собирать бояр в своем доме, где, расхаживая перед гостями, разодетыми в пестрящие богатые одежды, молвил:

– Доколе кровь наша будет литься? Служим государю мы исправно, верно, живота своего не жалея! Не заслужили мы, князья Рюриковичи, такой участи! А ежели он думает, что сможет нас казнить аки рабов своих, то и здесь надобно напомнить ему то, что сказал недавно князь Репнин: мы не рабы ему, а слуги!

– Пока что, – сказал кто-то из бояр, некоторые поддержали его смехом.

– Репнин за это головой поплатился! – выкрикнул сидевший в углу князь Микулинский.

– Всех не перережет! – отмахнулся стоявший у стены Петр Щенятев, стареющий знатный вояка. Зашумели бояре. Горбатый-Шуйский поднятием руки успокоил всех и проговорил громко:

– На том и решили – государя надобно осадить! Для пущей важности привлечем на свою сторону митрополита, ибо церковь ропщет из-за убийства князя Репнина в храме!

К тому времени бывший царский духовник Андрей уже был избран митрополитом. Данила Захарьин торжествовал – теперь в его руках находится и церковь. Знать же была уверена, что митрополит будет их вечным заступником.

И вот некоторые из бояр, что были дома у князя Горбатого, пришли к митрополиту Афанасию и упали пред ним на колени, моля о заступничестве. Привыкшие к величавости покойного Макария, глядят они на него с усмешкой – низкий, полноватый, со скудной седеющей бородкой. Он же глядит на них со смятением и страхом.

– Великий государь есть господин наш, нам ли идти против воли его? – вопрошал он слабым голосом. Бояре, с презрением глядя на него, медленно поднялись с колен. Князь Горбатый, будучи выше митрополита на целую голову, взирая на него с высоты своего роста, проговорил приглушенно:

– Предшественник твой всегда осуждал кровопролитие и заступался за невиновных до конца дней своих. Здесь преступников нет. Врагов твоих тоже… Пока что…

Афанасий был начисто сломлен старым боярином и, опустив глаза, согласился заступиться за них.

На следующий день было назначено заседание Думы. Бледный, осунувшийся митрополит сидел впереди знатных бояр, опустив глаза. Иоанн, величественный и грозный, в богатых одеждах восседал на троне, глядел на вышедшего в середину палаты Горбатого-Шуйского. Боярин от имени всех бояр и духовенства высказывал царю, что убийства подданных без суда необходимо прекратить, что пращуры бояр клялись служить московским государям, и они, потомки их, хотят того же, но только ежели все будет по справедливости.

– На совместном нашем правлении испокон веков держится Русь, так должно быть поныне! – заканчивал свою речь Горбатый-Шуйский, крепкий, с отороченной соболем ферязью на плечах. Иоанн понял, кто главная сила средь знати, и так же понял, что князь Горбатый должен быть уничтожен. Снова Шуйские! Снова они! Проклятый род!

Тихо в просторных палатах. Бояре затаили дыхание, сидят, глядят на неподвижного Иоанна. Подождав с минуту, царь ответил медленно и спокойно:

– Будь по-вашему! Но ежели вновь начнутся измены, а вы станете друг друга прикрывать, деньгами жизни свои вымаливать… Тогда не быть мне царем вам!

С этими словами он поднялся с трона и начал покидать палату. Рынды с золотыми топорами проследовали за ним. Едва успели бояре встать со своих мест и поклониться ему.

– Спаси нас, Боже, от гнева царского, – прошептал митрополит и украдкой перекрестился.

Пытаясь усмирить свой гнев, Иоанн велел сказать царице, что ночью зайдет к ней. Она встретила его полуобнаженной, в черных глазах ее искрило желание.

– Скучала, мой государь… Ложись…

Но Иоанн, стиснув зубы, взял ее грубо, так и не дойдя до ложа. Схватив царицу за пышные угольные волосы, Иоанн овладел ею, развернув ее спиной к себе и бросив на огромный персидский ковер. Улавливая ее запах, трогая кожу, он вдруг почувствовал мгновенное отвращение, до тошноты. Вскрикнув с гневом, он отбросил ее в сторону и, поднявшись, стрелой вылетел из ее покоев.

– Мой государь! – услышал он жалобное за спиной, но вскоре захлопнул за собой двери. Придя в свои покои, он рухнул на колени перед киотом и стал распевать псалмы, кланяясь до пола. После очередного поклона он так и остался лежать лицом на холодном полу. Гнев клокотал в груди по-прежнему, хотелось крови, хотелось слышать мольбы о пощаде. Сейчас больше всего он хотел их гибели. Истребить, всех!

– Найду я на вас управу, найду! Уничтожу! – прорычал он, брызжа слюной. Он так тяжело и часто дышал, что спальники, спрятавшись за дверями, с испугом подумали, что государь умирает. Но вскоре он замолк и поднялся. Лицо его будто сразу обрюзгло, на лбу обильно выступили крупные капли пота, глаза, окруженные черными тенями, были пусты, из приоткрытого рта, обнажившего нижний ряд зубов, слышалось редкое сиплое дыхание. Шаркая ногами, он с трудом дошел до своего ложа и, рухнув в него, забылся мертвецким сном.

Спальники, дрожа от страха, в темноте стягивали с него мягкие домашние сапоги…

Прохладная апрельская ночь была тиха. Из темного угла с иконами доносился шепот – это горячо молился князь Курбский. За его спиной скрипнула дверь.