Видя же усердие Ришельского-Гнидовича в его стремлении к расширению государственных границ, Москва во всем шла ему навстречу и, в свою очередь, тоже уже начинала задумываться о целесообразности учреждения под его руководством Донского приказа. Ко всему прочему, для Москвы это сулило и дополнительную политическую выгоду, так как предоставляло возможность неназойливо перевести донских казаков из-под юрисдикции посольского приказа, где они до сих пор обретались, в специально созданное для них ведомство. Оно вроде бы и почетно (как же – собственный приказ), но в то же время уже и не иностранцы… А там, глядишь, и пост Донского атамана можно будет совместить с должностью начальника приказа, с одновременным предоставлением ему боярского звания.

В общем, перспективы для Московии были отменные, но даже хитроумным московитам было невдомёк, что усердие Модеста Зорпионовича с подлинным государственным обустройством Русской державы не имело ничего общего, а диктовалось прямо противоположными мотивами. Дело в том, что думный дьяк Ришельский-Гнидович русским патриотом отнюдь не был, как и не был он русским вообще, в полном смысле этого слова.

…Когда на русской земле только назревало то, что историки впоследствии назовут Смутой, в начале царствования слабого царя Федора Иоанновича, бывшего лишь бледной тенью своего Грозного отца, католический орден иезуитов заблаговременно заслал на Русь своих эмиссаров, долженствующих возникновению той самой Смуты всячески поспособствовать. Среди тех эмиссаров был и тайный иезуит из Речи Посполитой – Зорпион Гнидович, явившийся в Московию под личиной мелкопоместного шляхтича, якобы, из Белой Руси. В Московии он осел в волости Ришелово, где, проявив должную энергию, вскоре оженился на дочери тамошнего волостеля. Родившегося сына Зорпион сначала тайным образом окрестил по католическому иезуитскому обряду и лишь затем, открыто и принародно по-православному, с наречением младенца именем Модест. После чего Зорпион втёрся в доверие к пьяненькому волостному подьячему, и как-то опоив его до беспамятства, подделав его почерк, собственноручно записал своего отпрыска в столбовой книге как «столбового дворянина Ришельского-Гнидовича».

Расчет на фальсификацию у иезуита был как никогда точен, поскольку бедный подьячий после той пьянки почему-то весьма скоропостижно, так и не приходя в себя, скончался. Кроме того, Гнидовичу доподлинно было известно о надвигающихся на Русь событиях и о том, что все бумаги волости и уезда, кроме вот этой столбовой книги, вскоре будут уничтожены… Так что впоследствии оспорить русское дворянство Модеста будет уже просто невозможно…

Именно так оно потом и оказалось. Сам Гнидович в конце концов так и сгинул в горниле Русской Смуты, но след на Руси после себя всё же оставил. Сумел-таки посеять коварный иезуит на русской земле злое семя и взрастить для темных иезуитских дел вполне даже русского дворянина Ришельского, сделав его тайным оружием Ватикана, действующим, как оно наследнику Игнатия Лойолы и положено, под иезуитским девизом: «Цель оправдывает средства».

Повзрослев и возмужав, молодой русский дворянин Ришельский-Гнидович так же, как и всё население России, оказался закрученный круговоротом великой Смуты. Только в ней он всегда оказывался на самой, что ни на есть русской стороне, борясь как с обоими Лжедмитриями, так и со шведами, и поляками, правда, при этом предпочитая ратной службе – службу бумажную. Благо был он для этого, в отличие от большинства русских дворян, достаточно умен и образован. Большой же Земской собор 1613 года, ставший поворотной вехой русской истории, Модест встретил в рядах яростных сторонников Михаила Романова.

На сём историческом соборе молодой подьячий Земского приказа Ришельский-Гнидович деятельно и весьма эффективно участвовал в выборах нового русского государя. Да не просто драл глотку, а добровольно взвалил на свои плечи львиную долю столь необходимой для обеспечения выборной кампании рутинной бумажной работы, от которой прочие молодые дворяне, по своему обычаю, как всегда всячески отбояривались…

За это, после торжественного восшествия Романова на престол, из скромных подьячих земского, Модест Зорпионович стал уже дьяком, и не какого-нибудь там, а самого что ни на есть посольского приказа. На этой должности Модест проявил кипучую верноподданническую деятельность, направленную на укрепление Русской государственности. А когда в 1618 году, после заключения мира с Польшей, среди возращенных на Русь пленных при его непосредственном содействии оказался и отец нынешнего государя, будущий патриарх Филарет, то… То дворянина Ришельского-Гнидовича назначили на высочайшую должность Русского государства. На должность думного дьяка.

Казалось бы, ну что тебе еще надо? Ведь и чин, и почет, а, следовательно, и богатство – ведь всё же теперь было в руках Модеста Зорпионовича. Ну, сделал карьеру, какая многим и не снилась, ну и сиди себе в Москве в собственном тереме, благосклонно принимая подношения от разночинного люда. А потом в Кремле заседай, бывший сын мелкопоместного шляхтича и дочери волостного старосты, и не где-нибудь там, а в боярской думе наравне с самыми родовитыми боярами, ан нет… не стал. Не захотел того Модест Зорпионович и вместо Кремля напросился в Воронеж.

А все потому, что Ришельский-Гнидович вынашивал коварные замыслы, осуществить которые можно было только на южной окраине государства. И потому даже достижение чина приказного дьяка, так же, как и само создание Донского приказа, было для него не самоцелью, а всего лишь очередной ступенькой в его злодейских замыслах.

Злодейства же эти, направленные на взятие реванша после поражения в Смутное время, Модестом Зорпионовичем давным-давно уже были тщательно продуманы и, мало того, даже все необходимые средства для их претворения в жизнь, уже загодя заготовлены. В том числе и финансовые, благо Ватикан на благое дело никогда не скупился…

На первом этапе осуществления плана тайного иезуита правитель малого улуса большой ногайской орды Бехингер-хан должен был неожиданно начать войну с донскими казаками. При этом ему надлежало разом напасть на все их городки (чего обычно не бывало), воспользовавшись моментом, пока основная масса станичников будет находиться в дальнем походе где-то у берегов Туретчины. Силы же казаков, оставшихся на Дону, по его расчетам, будут таковы, что смогут еле-еле оборонить сами себя, без всякой надежды разбить ногайцев. Возвратившееся же на Донскую землю по осени из похода основное казачье Войско с ногайцами расправится играючи, и тогда они быстро уберутся с Дона к себе за Кубань.

Вроде бы все, как обычно и укладывается в обычную схему Дикого Поля. Ногайцы напали, пограбили, казаки пришли их прогнали. Но вот дальше Ришельский-Гнидович намеревался, воспользовавшись своей властью, перехватить зимовую станицу донских казаков, ежегодно направляющуюся в Москву, и… тайно ее изничтожить, предварительно опоив станичников в трактире Менговского острога (благо тамошние тиун и кабацкий целовальник – свои люди). Затем хитрый Модест Зорпионович намеревался заменить убиенных станичников на своих людей и обрядив их в казачьи одежды, отправить зимовую станицу дальше в Москву. Да еще и ревностно проследить за тем, чтобы с ними ничего худого в пути не случилось…

В Москве же его люди, после обязательных обильных подношений в посольском приказе и заверений в вечной любви и дружбе, должны были получить причитающийся казачьему войску ежегодный хлебный и огневой припас, с коим Войско Донское должно быть сыто и опять вполне боеспособно.

Но только на Дон этот царский припас, естественно, попасть был не должен, поскольку ему надлежало до поры до времени осесть в бастильских закромах Ришельского-Гнидовича. В результате такой хитрой комбинации огневая мощь казачьего оружия будет существенна ослаблена, а возможно, и вовсе сойдет на нет (без пороха-то, пойди повоюй), а учитывая тот факт, что прошлый поход в Туретчину, как и оборона от ногайцев, его уже изрядно подистощили, то…