Последние слова князя уже плохо доходили до сознания княгини Анны. Собрав всю свою волю лишь для того, чтобы только не показать вида о том, как её взволновало сообщение об яхонтовых чикиликах, она согласно кивнула головой. После чего как ни в чём не бывало, ну разве что только заметно побледнев, княгиня Анна ровным шагом шествующей на эшафот королевы спокойно вышла из княжеской палаты.

По счастью, князь-воевода, продолжавший самозабвенно бубнить что-то про послов, грядущий пир, епитимью, и возможный в связи с этим дипломатический скандал, внезапно наступившей бледности лица своей дражайшей княгини так и не заметил…

Между тем Ермолайка Дарташов из рода Дартан-Калтыка, сменив вольную жизнь на просторах Тихого Дона и став государевым затинным пищальником, со всей пылкостью и азартом своей казачьей натуры, с головой окунулся в царскую службу…

…Ба-бах… и посланный умелой рукой стрельца, винный кувшин вдребезги разлетелся от удара об стену.

Как раз в том месте, где только что находилась Ермолайкина голова и, не причинив ему особого вреда, осыпал его градом керамических осколков. Уходя от удара кувшином, Дарташов не стал отклонять голову в сторону, а упал спиной на выставленные назад руки, в падении бросив вперёд свое тело с одновременным выбросом правой ноги для удара по ноге противника. Этот удар, называемый «ползунец», был занесён на Дон черкасами, очень любившими его применять во время боя на саблях или спысах.

Правда, ни сабли, ни тем более спыса сейчас в руках Дарташова не было. Да если бы и был, то вряд ли бы сейчас Ермолайка имел возможность его с успехом применить, действуя в условиях тесноватого кабака. В котором, в полном соответствии с установившимся порядком вещей, как-то под вечер между бузотёрами и случайно оказавшимися там ришельцами вспыхнуло очередное межведомственное столкновение.

Ну, а поскольку особых причин для сражения, кроме самого факта случайной встречи в стенах одного и тоже питейного заведения, в общем-то, и не было, то дрались не особенно злобно и безоружно. Только кулачным боем и с частичным использованием оказавшихся поблизости вспомогательных предметов. Причём использовать их предпочитали, в основном, ришельцы…

– …А-а-а-у… – взвыл бросивший кувшин ришелец, после того как выброшенная при «ползунце» нога Ермолайки угодила ему подошвой в голень, впечатавшись пяткой чуть пониже коленной чашечки. «Врёт» – подумал Ермолайка, «от мягкой ичиги, да ещё и приложенной нароком пониже колена так не орут». И одним рывком вскочивши с пола на ноги, для пущей надёжности коротким замахом левой ноги врезал орущему ришельцу носком ичиги в живот поверх Кушака. Ришелец поперхнулся, согнулся надвое и, держась за живот, грузно осел к его ногам. «Вот теперь по правде будет…» промелькнуло в голове Ермолайки.

Перепрыгнув через поверженного неприятеля к следующему противнику, он оказался лицом к лицу перед дюжим ришельцем чрезвычайно высокого, прямо-таки под стать Опанасу, роста. Который с натугой, обеими руками поднимал вверх тяжеленную дубовую скамью, с явным намерением обрушить её на Ермолайкину голову…

«Ничего себе подручное средство» – молнией пронеслось в голове Дарташова и, не став испытывать судьбу, для страховки выставив согнутую в локте руку над головой, он резко присел на левой ноге. После чего совершил, очень популярную в казачьем воинстве круговую «косу», для чего приседая, Ермолайка отставил в сторону правую ногу и крутнулся вокруг своей оси на согнутой левой. Выставленная в сторону правая нога, с легким шелестом просвистев над полом, в конце своего пути встретилась с разлапистой ступней стрельца…

Так что опустить скамью на Ермолайку ему уже было никак не суждено, поскольку с грохотом уронив скамью себе же на голову, он рухнул вниз, будучи буквально подкошенным ударом казачьей ичиги об болезненную косточку на своей щиколотке. Всё правильно, на то она и казачья коса, чтобы от неё все, как снопы подкашивались, именно за это замечательное качество её донцы так и любят…

Стоящий чуть поодаль от Дарташова Опанас Портосенко сейчас крутил свои знаменитые «колоброды» исключительно голыми руками, время от времени весьма весомо, подкрепляя их молниеносными ударами своего пудового кулака.

«… Бум…» – и получивший короткий, но чрезвычайно мощный тычок кулаком в грудь, стрелец отлетел назад и, сметая посуду, упал спиной на соседний стол, насмерть перепугав трапезничающих за ним каких-то посадских.

«…Хрясь…» – и выполнявшее вертикальную восьмёрку предплечье Опанаса звучно врезалось в плечо ришельца, намеренно угодив чуть в сторону от ключицы (пожалел-таки русского стрельца Портосенко, не стал ломать ему тонкую ключичную кость)…

– …О-о-ох… – издал протяжный стон ришелец, держась за ушибленное плечо и потеряв всякую охоту к продолжению боя, задом попятился в сторону спасительной двери…

В общем, бой был скоротечен, откровенно незлобив и окончился полной и безоговорочной победой бузотёров.

При этом сидящие в продолжение всей схватки за уставленным питьём со снедью столом Затёс с Карамисом, так те даже так и не удосужились встать и прервать свою беседу, не отвлекаясь на такой пустяк как драку, всего-то с четырьмя ришельцами. Впрочем, оно и понятно, поскольку такая драка и не драка вовсе, а так… бытовой эпизод казачьей жизни и не более того. Тем более, что такого малого количества противника и для двоих-то казаков надолго не хватит…

Вернувшись за стол и как ни в чём не бывало закончив ужин, Дарташов тепло распрощался с друзьями и спокойно направился к себе домой.

Надо сказать, что поскольку Ермолайка, в силу известных обстоятельств, в сотнях городовых казаков пока ещё не значился, то и жить ему, увы, в казачьем стане батьки Тревиня, где обитало большинство неженатых казаков, пока ещё было заказано. Потому и приходилось ему тратиться на жильё, снимая комнатку на постоялом дворе у того самого трактира, в котором они только что вместе с друзьями столовались.

Хозяином постоялого двора и одновременно кабацким целовальником являлся некий посадский сиделец Бонашкин, прибывший в Воронеж из далекой Мордовии лет десять назад, а звали его и вовсе для южнорусских мест непривычно – «Мокшей». И надо сказать, что это, казалось, так и отдававшее чем-то неуловимо лесистым и водянистым имя, как нельзя лучше соответствовало всему его облику. От жидких бесцветных волос с редкой бородёнкой, до юрких водянистых глазок на широком плоском лице.

Прибыв в Воронеж, Мокша первым делом направился к князю-воеводе, где после долгих усилий добившись высочайшей аудиенции, он, представ пред очами Людовецкого, отрекомендовался ему ни много ни мало, а «мордовским князем Бонашкиным». И, дескать, раз он тоже, как и сам воевода, является носителем княжеского титула, то, следовательно, среди прочего Воронежского люда, особо княжескими персонами не изобилующего, он единственный и является воеводе ровней, а потому и требует к себе соответствующего обхождения. В доказательство своего княжеского достоинства Мокша предъявил какие-то древнемордовские письмена на берестяных грамотах.

Подобной постановке вопроса князь-воевода был искренне изумлён и, окинув недобрым взглядом новоявленного «мордовского князя», предоставленную ему бересту читать наотрез оказался. Дело в том, что, вообще-то, не являясь особым любителем путешествий, именно в Мордовии Ферапонту Пафнутьевичу бывать как раз-то и доводилось. Ещё во времена Русской Смуты, будучи вьюношей «призывного возраста», именно туда молодой княжич Людовецкий, чрезвычайно обиженный на то, что не ему предстоит возглавить собирающуюся рать и покрыть себя неувядающей славой, из Нижнего Новгорода и скрылся. Дабы, схоронившись в непроходимых мордовских лесах, не попасть в ополчение Минина и Пожарского.

Как бы там ни было, а мордовские порядки ему были хорошо знакомы, и потому он в весьма популярной форме объяснил претенденту на принадлежность к высшему обществу, что никакой он вовсе не князь, а всего лишь… мордовский панок. И потому никакая он ему – родовитому русскому князю не ровня!