Гораздо более по вкусу ей приходилась учеба. Любимым местом ее пребывания стало кресло в моем кабинете. Илленн устраивалась там с ворохом бумаг — и воцарялась благостная тишина, лишь изредка нарушаемая слетавшими с уст замечаниями. Настоящее понимание рождалось в молчании, в потоке мыслей, текущем в одну и ту же сторону у обоих. Не было нужды ни ей, ни мне зубами и когтями доказывать свое превосходство. Ей нравилось быть слабее меня — ровно настолько, чтобы она могла подчиняться, но я не мог раздавить ее. Не было надобности и в поединке воли, между нами царила полная гармония чувств и мыслей.

Раз в год, изгоняя из своего круга смертных, мы устраивали большие охоты для себя. Я собирал среди Кланов самых ближних ифенху, мастеров, брал за загривок сына — и мы отправлялись по дальним угодьям, гонять дичь в звериных ипостасях, на неделю, а то и на месяц. Илленн всегда присоединялась к этим выездам. За двумя ошалевшими от свободы оборотнями никто и не пытался угнаться, а смертные по окрестным деревням со вздохами заявляли: «Опять рыси с волками в салочки играют…»

В тот раз мы выбрались на волю осенью, в пору первых сильных заморозков. Птичьи стаи потянулись на юг, с полей уже сняли урожай. Деревья сбрасывали листву и засыпали, мелкие духи тоже прятались и умолкали до весны. В деревнях начиналась пора свадеб, в городах — новый сезон для высшего света, ярмарка невест. От очередного «парада красавиц» меня и вынудил сбежать Бастаен, которому до смерти не хотелось расшаркиваться с десятком-другим кандидаток в его нареченные. Люди почему-то из года в год упорно надеются, что кто-то из нас обратит на одну из их драгоценных дочек внимание и одарит поцелуем, принимая в свои ряды, а заодно породнившись со знатным Домом. И невдомек им, что насчет адептов у нас имеется свое строжайшее мнение и свод неукоснительно соблюдаемых правил.

Итак, сын предложил отправиться в восточные леса, кишмя кишащие мелкой птицей и зверьем вроде кроликов и снежных лисичек. Угодье сие дальнее, настырные придворные туда не полезут, потому как не любят оставаться в глухомани без нарядов, горячей воды, паланкинов и карет дольше одного-трех дней. И мы, хищники, могли пропадать в густых ельниках сколько душе угодно.

День выдался пасмурный, но не предвещавший дождя. Тучи стелились по небу сплошным белым ковром, кое-где разбавленным набрякшей серостью, холодный воздух таял на языке мятой. Наш отряд шел рысью через убранные поля, лапы ашигхов выбивали приглушенную дробь по схваченной морозцем земле, над головами шлейфом клубился пар. На горизонте уже виднелась поредевшая стена лиственного леса.

Илленн выделялась среди нас единственным ярким пятном — верхом на резвой белой ашигхе и в накидке из рысьего меха, наброшенной поверх мужского кафтана. От скачки лента, которой она собрала волосы, сбилась и почти слетела, ветер трепал пряди как рыжее пламя. Она со смешками отмахивалась от галантных заигрываний Фицгерна и Бастаена, благосклонно отвечала Разэнтьеру и изредка пыталась расшевелить задумчивого Мелкаэна Таймара — насколько я слышал из его мыслей, наш титулованный медик опять пребывал где-то в горних высях, не иначе, в лаборатории, изобретая какую-то вакцину.

Быть единственной дамой среди множества мужчин Илленн явно привыкла и держалась непринужденно, как кисейная барышня на паркете бального зала. Я ехал позади, дабы иметь возможность ненавязчиво любоваться ею.

— Отчего же ваш отец не сосватал вас за меня, сударыня? — соловьем заливался Бастаен, то и дело сдувая с лица непокорные белые пряди. — Я молод, горяч, хорош собой — и тоже выгодная партия.

Прекрасно же роль играет, паршивец!

Илленн всем своим видом изобразила скромную невинную девицу и медовым голоском ответила:

— Вы уж простите меня великодушно, мессир Бастаен, но я выполняю волю моего Светлейшего батюшки. Как он скажет, так и будет.

— Бедный я несчастный, — притворно поник мой сын. — Я не смогу без вас жить, прекрасная Элья, вы разбиваете мне сердце!

— Я не вольна ничем вам помочь, друг мой…

— Я украду вас, ибо дни мои меркнут без вашего света!

Он лучезарнейше улыбнулся, довольный результатом. А я в который раз подавил вздох — сам виноват, что не мог себя заставить проводить с ним больше времени. При мальчишке слишком яркими становились воспоминания о покойной Рейн, да возродится ее душа в сильном воплощении. А теперь вот я гадаю, не смея сунуться к нему в сознание, сколь сильна его ко мне неприязнь и как с этим быть…

Лагерь мы разбили не так далеко от опушки сероствольного леса, за которым далеко вглубь материка простирались еловые чащи. Под ногами шуршало опавшее листвяное золото, в поредевших древесных кронах еще подавали голоса местные пернатые обитатели. Мелкие хищники сновали мимо нас так, чтобы не попадаться на глаза, но в случае чего, успеть подобрать остатки добычи. Самые смелые крутились чуть ли не под ногами у ашигхов. Более крупные, вроде волков и тхаргов, предпочли уступить нам угодье и убраться подальше.

И ни тени человека вокруг. Люди сюда никогда не ходили, считая эти места прибежищем духов и всяческой нечисти, пригодным только для игр ифенху. Так что кусты ломились от ягод, под слоем листвы прятались целые семейки грибов — и все это богатство доставалось зверью из года в год.

Веселье следовало начинать после заката, а до тех пор мы отвели ашигхов в сторону и устроились возле костра. Гвардия наперебой старалась ублажить единственную даму, одновременно подначивая меня. Мелкаэн, наконец, оторвался от своих размышлений ради прихваченной кем-то фляжки с даэйрским вином — и откуда только взяли? Напиток пошел по кругу и быстро развязал языки, подарив голове приятную звенящую легкость. Над лесом разлетелись песни и шуточки.

А стоило свету дня сделаться из белого густо-синим, как компания наша начала редеть, спутники мои по одному, по двое поднимались, прыжком перекидывались и, падая на четыре лапы, скрывались во мраке за деревьями. Я не двигался с места, лишь изредка подбрасывал в огонь ветки до тех пор, пока мы с Илленн не остались одни.

Она придвинулась ко мне и положила голову на плечо. Стихии свидетели, как меня не ударило от того жеста молнией — не знаю. Ее маленькие аккуратные ушки слегка подрагивали, ловя доносившиеся из ночной темноты звуки охоты: кто-то кого-то уже догонял, кто-то — поймал и теперь с аппетитом ел. Взрывы смеха с подвыванием слышались то там, то здесь.

— Красота, — вздохнула Рысь. — Всю жизнь бы так, и никаких тебе дворцов…

— Одичаем, — фыркнул я. — И в шкурах ходить начнем.

— А почему бы и не походить… — голос кхаэльи стал низким и мурлыкающим, она выпрямилась и поймала мой взгляд своими зеленущими глазами. Без единого слова вскочила, стала отступать, кутаясь в рыжий мех накидки, прыгнула куда-то вбок — и вот уже мелькнуло только белое пятнышко коротенького рысьего хвоста.

Чувство изменения невозможно описать. Сначала поднимает голову твой внутренний зверь. Вглядывается в ночь твоими глазами, принюхивается к запахам, ловит звуки. Потом на него накатывает желание действия. Неважно какого, будь то бешеный бег сквозь лунную ночь, дружеская потасовка или убийство врага. Твой зверь устремляется к цели, движимый страстью, одержимостью — и вот ты уже летишь на мягко пружинящих лапах сквозь лес, взметая ворохи опавшей листвы на поворотах, перемахивая кусты и коряги. Сотни запахов, еще более богатых оттенками, чем прежде, окружают тебя. Сотни звуков вливаются в уши и начинают звучать ярче, несмотря на то, что и до этого ты не был глухим. Мягкая земля и подушка из прошлогодних листьев и слежавшейся хвои сама подталкивает тебя вперед, к цели. Желанной, манящей, зовущей. Луны прячутся за тучами, и идти ты можешь, лишь следуя инстинкту хищника и запаху, который заставляет шерсть вставать дыбом от восхищения. Каждая клеточка тела полна стремлением, сердце стучит быстро и ровно, лапы бросают тебя сквозь лес мощными прыжками. Все препятствия на пути кажутся смешными.

Вот уже слышно чужое дыхание, вот мелькает в свете проглянувших в промоину облаков лун рыжая шубка. Еще прыжок, еще!