Перед началом пантомимы я подошел к моему креслу и оглянулся назад. В 4-м ряду сидел мой двойник. Я иначе не могу назвать человека, который необыкновенно походил на меня, но, очевидно, был многим старше моих лет.

– Кто это? – спросил я моего соседа, Петю Д.

– Какой-то чужой, приезжий… А не правда ли, он удивительно похож на тебя?

Мой двойник почтительно разговаривал со своим соседом, высоким блондином с большими усами и баками. На обоих статское платье сидело как-то неуклюже, по-военному.

Вдруг он встал и пошел вон из залы. Я отправился вслед за ним и старался не потерять его из виду. Он вышел в сени и затем вдруг исчез сквозь маленькую дверь на балкон.

Я бросился за ним.

Дверца выходила на двор балагана, и мой двойник направлялся, как мне казалось, к той наружной галерейке, которая начиналась от кассы.

Он прошел не более десяти шагов и остановился.

Я поравнялся с ним.

– Ж. Г.! – спросил он меня резко. – Куда вы идете?

– Куда мне нужно… – ответил я ему довольно грубо и продолжал свою дорогу.

– Жандарм! – закричал мой двойник.

И вдруг, словно из-под земли, явилось не только двое жандармов, но с ними еще двое казаков.

– Взять его! – сказал двойник повелительно и указал на меня пальцем.

И тотчас же меня подхватили под руки.

Кровь кинулась мне в голову. Я рванулся, но руки сжали меня словно тисками и повлекли меня по широкому двору к тем дальним воротам, в калитку которых я входил вчера.

Я принялся неистово кричать, но один из жандармов быстро обшарил мои карманы, выдернул мой носовой платок и, свернув его комком, так же быстро и ловко затолкал его в мой рот.

Пришлось покориться силе.

Меня отвели в полицию.

Вошел заспанный квартальный; жандарм что-то пошептал ему, и он, подозрительно покосясь на меня, приказал вполголоса:

– Отведите в дворянскую.

По темным душным коридорам, пропитанным махоркой, меня отвели и посадили в небольшую комнату с простыми деревянными крашеными стульями, таким же диваном и узким окном, заделанным железной решеткой. Все в ней было необыкновенно пыльно, грязно и пропитано затхлою, нестерпимою вонью.

Я провел опять бессонную, «белую ночь», как говорят французы, хоть эта ночь и была для меня совершенно «черною». Будочник принес мне небольшой огарок сальной свечки, который в один час сгорел весь и погас.

Впотьмах совесть моя проснулась. Я помню даже, что считал тогда все случившееся со мной за наказание свыше.

Я усиленно и пугливо всматривался в темные углы и ждал, что вот-вот сейчас где-нибудь появится передо мной белый призрак моей бедной матери. Мне казалось, что он смотрит на меня с укором из глубины моего сердца.

Но часы тянулись, призрак не являлся. Только голова моя нестерпимо болела и кружилась. Страх мало-помалу улегся, и вся мерзость и вонь моего одиночного заключения начали надоедать мне до тошноты.

«Да кто же это был такой?! Мой двойник?! – вдруг невольно представился мне вопрос. – Какую он власть имел засадить меня в кутузку? И почему полиция ему повиновалась?»

Но вместо разрешения этого вопроса явился нежданно новый прилив страсти.

Образ Сары представился мне в таком опьяняющем, чистом, влекущем виде, что я забыл и мой вопрос, и угрызение совести и думал, стремился всей волей и сердцем к ней, к этой царице души.

Около нее, очевидно, кипит интрига. Ее продадут, наверно, продадут за дорогую цену… А может быть, мне удастся вырвать ее из когтей этой бесчестной интриги. О! Она еще не пала! Она, наверно, чиста, невинна. Милый, пылкий, восторженный ребенок! Я буду, да я должен быть твоим охранителем.

И я, помню, составлял планы, один нелепее другого. Наконец остановился на одном, который, казалось мне, был хорош, твердо обдуман со всех сторон, и успокоился на этом плане.

Я свернул мою меховую шинель вместо подушки, улегся на жестком диване и заснул, нервно вздрагивая, но вполне довольный моей будущей деятельностью.

Было уже поздно и совершенно светло, когда ко мне вошел полицмейстер З-й, человек весьма свирепый, но умевший при случае быть весьма любезным.

Я вскочил и смотрел на него, невольно протирая заспанные глаза.

– Что, молодой человек? Попались к нам в когти… Хе! хе! хе!

И он схватил несколько раз воздух своими растопыренными пальцами.

Потом, подойдя ко мне, он развязно взял меня за пуговицу сюртука и начал говорить полушепотом:

– Вся беда в том-с, что у вас сердце пылкое, а с пылким сердцем можно попасться в весьма неприятную историю… Мой совет… (я вам даю его, разумеется, из уважения к вашему отцу, которого мы все в П. привыкли уважать… и в особенности теперь, после его страшной потери)… так мой совет-с, бросьте вы ваше ухаживанье за этой жидовкой, бросьте-с!

– Помилуйте, полковник! – вскричал я. – Да разве я один?! Разве не вся молодежь в П.?

– Против молодежи мы тоже примем меры-с. С завтрашнего дня Сара не будет более на сцене. Ее заменят другой. А вам я еще раз советую остеречься, и главное… заметьте – это главное… – И он, подняв палец кверху, прошептал мне многозначительно: – Главное, забудьте о вашем пассаже и о вашем двойнике. Слышите! Забудьте! А не то в 24 часа… попадете в места не столь отдаленные, а может быть, даже и слишком отдаленные, если в дурной час попадете! Да-с! Обещаете вы мне молчать? Да? – И он протянул мне руку.

Совершенно ошеломленный и бессонной ночью, и всей этой историей, я молча пожал ему руку.

– А теперь извините. Вы свободны, совершенно свободны.

И, отворив дверь, он прокричал в коридор:

– Эй! Подай им шинель!

Выйдя на улицу, я вдохнул полною грудью свежий, чистый воздух. День был снежный, теплый. И, помню, воздух был такой освежительный, что я не мог им надышаться досыта.

Помню, меня тянуло домой выспаться, отдохнуть, напиться чаю. Но мимо меня мелькнули сани, которые мчал роскошный, вороной рысак с голубой накидкой, и в них женская фигура.

Сердце мне подсказало: «Это она!» и забилось как в лихорадке. Мгновенно я забыл и голод, и отдых, и сон. Сани остановились в десяти шагах впереди меня. Она быстро обернулась, и я действительно узнал Сару.

К ней подошел с тротуара Кельхблюм (его я тоже сразу узнал), и я закутался инстинктивно в шинель.

Они поговорили несколько слов, и сани снова так же быстро умчались. Помню, как грациозно откинулся ее гибкий стан при порывистом движении рысака и покачнулась головка в маленькой черной бархатной шляпке.

Я двинулся вслед за Кельхблюмом.

Я не знаю, для чего я это сделал, но мне хотелось что-нибудь выследить, разузнать, найти хоть какую-нибудь нить в этой темной, но очаровательной бездне.

И я шел, кутаясь сильнее в шинель и стараясь не терять из виду Кельхблюма.

Сердце мое сильно билось, и под такт ему я повторял: «В места… в места… в отдаленные места».

Мне казалось, что роль моя, роль защитника и охранителя Сары, уже началась, и я был наверху рыцарского блаженства.

Кельхблюм несколько раз подозрительно оборачивался кругом и пристально взглядывал на меня. Но, очевидно, он не мог меня узнать.

С большой улицы он свернул в другую, затем в третью. И наконец, на Покровской, подойдя к двухэтажному новому дому, который у нас был известен под именем Акламовского, он исчез в подъезде, у которого стоял вороной рысак с голубой накидкой.

Я подошел к подъезду.

У самых дверей, прислонясь к ним, стояла девочка лет одиннадцати, одетая в сильно поношенный и порванный бурнусик. Голова ее была покрыта полинялым замасленным платочком.

Девочка была худа, она поминутно передергивала плечами, ежилась от холода и прятала свои покрасневшие ручки в охлыстанные, короткие рукава бурнусика.