LXXII
Помню, я проснулся впотьмах… где, как? Ничего я не мог сообразить. Голова страшно болела и кружилась.
Я лежал на мягкой пуховой перине.
Подле меня кто-то лежал и плакал.
Я быстро приподнялся, сел на кровати и стал прислушиваться.
LXXIII
Не знаю, сколько времени прошло. Я, кажется, начал опять засыпать, сидя, положив голову на колени. Как вдруг какой-то крик, шум, стук и отчаянный визг разбудили меня.
Не помня себя я вскочил, схватил со стола тяжелый медный шандал и бросился вон.
«Бьют! режут!» – представилось мне.
Я выскочил за дверь в сени, в которых тускло догорал сальный огарок в фонаре.
Что-то маленькое, белое кинулось мне под ноги и чуть не сшибло меня с ног. Вслед за ним бежал человек в рубахе, и я мгновенно, не думая ни о чем и движимый каким-то злобным инстинктом, бросился на него и со всего размаха, изо всех сил, ударил его тяжелым шандалом по голове. В то же мгновение человек, словно подсаченный, упал.
Я хотел повторить удар, но тут пол закачался под ногами, голова сильно закружилась, и я только, помню, ясно видел, как в то же мгновение что-то белое быстро поднялось с полу подле упавшего и мгновенно исчезло.
Помню затем, как отчаянно, со страшным звоном скакали тройки, клубился туман. Все неслось мимо, мимо! И все исчезло из головы и сознания.
LXXIV
Я очнулся опять в моей комнате-больнице; то же занавешенное окно; тот же Кельхблюм и доктор и то же самое лекарство. Сара сидела у моей постели в любимом розовом платье, и это платье, казалось, освещало всю комнату розовым светом. Но, разумеется, этот свет, свет любви выходил из моего сердца.
– Сара! – прошептал я.
Она приставила палец к губам и строго погрозила мне.
Я молча протянул к ней руку, и она положила в нее свою. Я, разумеется, тотчас же поднес ее к губам, и слезы брызнули из глаз.
– Сара! – прошептал я чуть слышно. – Я люблю тебя.
– Вас… – поправила она с улыбкой и опять погрозила мне.
Я смотрел на нее в немом восторге, и мне казалось тогда, что вся душа млела и трепетала под ее светлым лучистым взглядом.
Она сделала презрительную гримасу и прошептала:
– Ехать кутить с пьяницами и женщинами! Фи! Это может сделать только настоящая русская свинья!
– Сара! Это от радости, от восторга…
Она строго зашикала, приставив палец к губам, и быстро, сурово проговорила:
– Чистая радость зовет чистые дела, и только черная радость купается в грязи…
Я снова протянул ей руку; но она не дала мне руки и снова погрозила мне.
– Покой и молчание! – прошептала она, кутаясь в свою мантилью.
Вскоре ее заменил Кельхблюм, а за ним явился доктор.
– Если будете лежать покойно, то завтра позволю встать, – сказал он.
Когда мы опять остались одни с Кельхблюмом, я спросил его:
– Скажи, Кельхблюм, имение у Гольдвальдов (это была фамилия Сары) описано?
– Какое имение?! – И он быстро замигал глазами.
– Мне говорила Сара, – прошептал я.
– Да! да! – быстро заговорил он. – Будет описано, непременно будет описано… Что делать! – И он, приподняв брови, пожал плечами.
LXXV
На другой день вместо Сары ко мне явился какой-то расфранченный, юркий жидок. Он очень ловко раскланялся и рекомендовался Абрамом Исакичем Юркенсоном.
– Я пришел, – сказал он, заигрывая черными масляными глазками, – по поручению моей знакомой Fraulein Сара Гольдвальд. Ви, говорят, нуждаетесь в деньгах?
«Не я, – хотел я возразить, – a Fraulein Сара», – но подумал и сказал:
– Да!
– Я знаю ваше именье Лезговое и могу под залог его ссудить вам тысяч 10–15.
– Но именье стоит в десять раз больше! – удивился я. – И мне нужно 25 тысяч.
– А-яй! – исковеркался весь жидок. – К цему зе так много. У меня нит столько денег. Деньги – капитал, на полу не валяются.
– В таком случае извините меня, я не могу принять ваших услуг…
– Ну, тысяч пять, пять с половиной я найду, найду вам, господин… Но более решительно нет. Деньги нынче так редки.
Моя, еще слабая от болезни голова начала волноваться.
– Двадцать пять! – вскричал я настойчиво. – Или убирайтесь к черту и скажите Саре, что вы не можете дать больше 20 тысяч.
– Двадцать две, – проговорил жид с низким поклоном, прижав к груди руки и блестящую, изогнутую шляпу-цилиндр.
Я больше не мог говорить и указал ему на дверь.
Жидок, вероятно, понял, что раздражать такого больного больше не следует. Он быстро взял стул и, к крайнему моему удивлению, преспокойно уселся на него.
– Вы подпишете закладную по форме? – спросил он.
– Разумеется, подпишу.
– Я согласен, согласен, только ради Fraulein Сара.
И вдруг, к крайнему моему удивлению, вытащил готовую закладную, написанную «по форме» на гербовой бумаге.
– А если бы я согласился на 15 тысяч?
– Э! – сказал Юркенсон, пожимая плечами. – Тогда я имел бы честь представить вам другую закладную. – И он вытащил еще лист из кармана и показал другую закладную на 15 тысяч.
– У вас есть верно и на десять тысяч?
– Ха! Дело коммерческое. – И он съежился и улыбнулся.
Я подписал закладную, и он отсчитал мне 25 тысяч без лажа, то есть без учета разницы в цене золота и ассигнаций, что меня тогда ужасно удивило.
LXXVI
В этот день я напрасно прождал Сару. Она не явилась. Вечером я хотел отправиться к ней, но пришел Кельхблюм и остановил меня.
– Куда ты? Сумасшедший! Ведь ты едва на ногах стоишь… Ведь мы с тобой чуть не целую неделю провозились…
– Неужели? – удивился я. – Что же со мной было?
– Рецидив… то же или почти то же, что в прошлый раз. Да сегодня ты Сару не найдешь дома. Они никогда по четвергам вечером не бывает дома.
– Где же она бывает? – И я невольно прилег на постель. Голова моя сильно кружилась, и в глазах зеленело.
– У родных.
Он сказал это так просто, искренне, что я не подозревал никакого обмана в его словах.
Прошло еще два дня. Сара не являлась. Я начал сильно волноваться, так что доктор разрешил мне наконец выйти на другой день. Но другого дня я не дождался, а в тот же вечер, захватив с собой деньги, отправился в Акламовский дом.
Я застал Сару одну. Она как будто обрадовалась мне, а я дрожал от радости и не мог отвести от нее глаз.
– Сара! – сказал я. – Не грешно ли вам! Вы забыли меня, а я только и живу вами…
– Мне нельзя было… Притом вы были вне опасности, так доктор сказал, и мое присутствие было не нужно.
– Он жестоко ошибается, ваш доктор. Ваше присутствие – это жизнь моя!.. Сара, – сказал я, немного помолчав, – я принес вам деньги… Не поздно?
Она жадно протянула руку, и я подал ей пачку ассигнаций, ее взгляд сделался тусклым. Она сдернула бумагу, в которую были завернуты деньги, и с изумительной быстротой пересчитала их, затем так же быстро засунула пачку к себе в карман. Ее движения, взгляд удивительно напоминали Ришку в то время, когда она хватала конфекты с подноса и прятала их к себе в карман. Затем этот глубокий померкший взгляд ее снова заблестел. Она с благодарной радостью протянула ко мне руки. Я схватил их и целовал как безумный. Я чувствовал, как бурно колыхалась ее грудь. Не помня себя, не знаю как, я обнял ее. Она не вырывалась. Мы прямо смотрели друг другу в глаза. Наши лица были так близки, и наши губы слились в долгий, безумный поцелуй… Голова моя закружилась…
Мне бы хотелось сохранить во всей мучительной ясности воспоминание об этом блаженстве, цельном, нетронутом, бурном, восторженном. Но, к сожалению или счастью, это невозможно. Был какой-то бешеный бред, горячка крови, какое-то могучее, болезненно-сладкое, безумное чувство… Тянулись часы, которых я не замечал. Какие-то отрывочные, непонятные фразы, слова любви и нежности врывались между непонятным шепотом, жаркими поцелуями и горячими ласками. Я был в каком-то чаду, опьяненный, отравленный и болезнью, и безумием страсти. Все – и время, и пространство – для меня исчезли, и я сознавал только одно сладко-трепетное, опьяняющее чувство, я повторял невольно в глубине моего сердца: она моя! она моя!