(неизвестно где, неизвестно когда)

Боярин князя Воротынского Семён Адашев был изрядно пьян.

Это, казалось бы, совершенно незначительное событие тем не менее стало сенсацией – слуги только об этом и чесали языками. И немудрёно – все они, сколько бы не служили, пьяным барина видели впервые. Большинство из них совершенно искренне полагали, что одержимый воинскими искусствами и закалкой тела барин ничего крепче молока не употребляет.

И вдруг на тебе! Набрался. Да ещё в такой момент – когда барыня на сносях и вот-вот разродится.

Да и с кем набрался-то!

С побирушкой! С нищим, со слепым каликой-перехожим, которого и имени то христианского не было – кличка воровская, пустая котомка да полна голова вшей, вот и всё владение убогого.

***

Побирушка пришёл в усадьбу утром, встал на колени у крыльца и трудолюбиво гундел про «хлебца бы, люди добрые, Христом-богом заклинаю и матерью его, богородицей, хлебца бы мне…».

Никто на него особого внимания не обращал – в прошлом году был неурожай и по дорогам нынче много христарадников слонялось. Да и побирушка был не талантливый – на бандуре не играл, песен не пел, былин не читал и даже не матерился яростно. Ничего стоящего внимания, разве что страшные шрамы на лице. Да и сам побирушка просто скучно гундел. И никто его не слушал…

Кроме барина.

Тот как раз возвращался после традиционной утренней разминки с саблей – шёл голым по пояс, смущая дворовых девок чеканностью бронзовых от раннего загара мышц. Мимо побирушки он прошёл, не повернув головы.

И вдруг остановился, как обухом стукнутый.

Барин медленно повернулся, вперился взглядом в нищего и неверящим голосом спросил:

– Голобок? Голобок, это ты? Это же ты – голос твой!

– …хлебца бы… Ась? Кто здесь?

– Голобок!!! – барин схватил вшивого побирушку за лохмотья, и встряхнул как мешок. – Голобок, ты что – не помнишь меня?

– Голос помню. – равнодушно ответил тот. – Чей – не помню. Хлебца бы мне – мабуть, и вспомнил бы. Брюхо у меня подвело, мил человек, два дня не жрамши.

– Эй вы! – бросив побирушку, барин повернулся в сторону наблюдавших за сценкой дворовых, и скомандовал: – Сейчас перекусить гостю, потом в баню его, а после бани – к столу ведите. Стол богатый накрыть. Всё, бегом!

Дворня кинулась врассыпную заполошными курами – когда барин говорил таким тоном, ни медлить, ни задавать вопросы не стоило. А барин наклонился к нищему и тихо сказал:

– Голобок, это я – Молок.

– Молок? – тупое и забитое выражение лица побирушки на миг исчезло, и губы скривились в высокомерной усмешке. – Надо же. Выжил, значит?

И тут побирушка сделал такое, что учини это кто из дворни, уже через миг бы кровью харкал и зубы сплёвывал. Он положил барину на лицо свою грязную ладонь и быстро, но чутко ощупал. После чего сплюнул и сказал:

– А ты заматерел, пацан.

И боярин это стерпел!

***

Вот с этим-то вшиварём барин и пил второй час. Что там происходило за закрытыми дверями – всем было неведомо. Собутыльники говорили негромко, а подслушивать дураков не было – нрав у барина был крут, а чутьё на подгляд да подслух – как у зверя дикого.

Меж тем в комнате ничего необычного не было. Два мужика сидели за уже порядком растерзанным столом и вели размеренную беседу. Даже языки заплетались не сильно, и лишь красные рожи свидетельствовали о том, что мужчины не только едят.

Вот и сейчас хозяин в очередной раз разлил по кубкам, собутыльники молча кивнули друг другу, и, не чокаясь, опрокинули содержимое внутрь.

Слепой, явно изучивший уже, где что на столе стоит, зацепил квашеной капусты, захрумкал и изрёк, наконец, с невесть откуда взявшимся достоинством:

– Хороша капустка у тебя, хозяин. Так, значит, сыскным меня не сдашь?

– Сыскным не сдам, – хозяин жевал расстегай, и оттого говорил невнятно. – А вот в рожу, пожалуй, дам. Как не дать гостю дорогому, если он ещё раз разговор про это заведёт? Не сдам я тебя, Голобок, не сдам! Не так много нас под небом ходит, чтобы ещё прореживать.

– Одиннадцать. – сказал нищий и ухмыльнулся нехорошей, волчьей усмешкой.

– – Чего? – боярин посмотрел на гостя мутноватым взором.

– Одиннадцать, говорю, нас осталось. Тех, кто жив или может быть жив. Если, конечно, твой приятель из мёртвых не воскрес.

– Не воскрес. – мрачно ответил Семён. – Не довезли тогда Василия Семёновича. В дороге богу душу отдал. Давай помянем его, что ли?

И хозяин опять разлил.

– А и помянем, – согласился нищий, цапнув серебряный кубок. – Хоть и пёс был Швих, а стойкий. Помин души заслужил. А что до лекарни его не довезли – неудивительно. Вас обоих тогда на телегу загрузили – ну трупы трупами. Ей богу, в гроб краше людей кладут. Мы и тебя за мёртвого держали.

Выпили, заели.

– В общем, одиннадцатый ты. Волк, Рубец и Крапива всё ещё в Диком Поле и даже воюют ещё, говорят. До чего всё-таки человек живучая скотина – прямо удивляюсь я ему. Черёмный через полгода к татарам в плен угодил, жив или нет – не ведаю, но на всякий случай среди живых числю. Вихор пять лет назад выкуп выслужил, документы себе выправил, сейчас, говорят, в Москве осел, школу сабельного боя держит. Псов драться учит, гнида! Он всегда гниловат был.

Голобок зло сплюнул на пол, растёр плевок драным лаптем и продолжил:

– Азат, татарин наш, что единственный живым тогда остался, сразу после этого из джигитов выписался к чертям собачьим. Он ведь на калым к тому времени собрал уже, ну и мы с ребятами ему скинулись – он хоть и бусурманин, а свой, как-никак. Побратим. В общем, не нищим Азатулла ушёл. В Степи кочует, разбогател, баем стал, третью жену, говорят, недавно взял. А все остальные в земле уже, червей кормят. Сам знаешь, Молок, тумаки долго не живут.

Побирушка замолчал.

– Ты сказал – одиннадцать – напомнил боярин.

Нищий молча сунул хозяину кубок, тот, не спрашивая, набулькал ему и себе. Выпили.

– Ну а что одиннадцать? Мы со Стригой и Двойным через три года после этого в побег с Засечной Черты ушли. Не выдал нас тогда Господь – гость размашисто перекрестился – все до Руси живыми добрались, никого тогда псы по дороге не приняли. Здесь, на Руси – сразу разбежались, где они, и что с ними, про то не ведаю.

Слепой помолчал, хозяин не перебивал.

– Мне, сам видишь, не повезло. Сыскные меня в норе обложили после дела одного громкого. Я через дальний отнорок выскочить хотел, да у них, видать, свой человечек в нашей ватаге был, и все им про мою нору обсказал. В общем, прямо на чароплёта я тогда выпрыгнул. Да и чароплёт не простой меня ждал, я никогда такой быстрой волшбы не видел. В общем, успел он мне, гнида, огненным шаром очи выжечь, прежде чем я его кончил. Я тогда водой ушёл, но на том моя война и кончилась. У меня Дар хоть и не из простых, а глаза заново отрастить не позволяет. Вот и христарадничаю третий год уже. А что делать? В землю не хочу, не нажился ещё.

Помолчали. Вдруг лицо бывшего разбойника озарила усмешка.

– Кстати, знаешь что, Молок? Люди бают, что Стрига в наших краях объявился. Да не один, а банду собрал из тумаков, натаскал молодняк. Может, и встретитесь ещё, а? Чем чёрт не шутит, когда бог спит. Стригу-то помнишь?

– Помню, – глухо уронил Адашев, и замолчал. Давно забытые, казалось, картины вновь всплыли в памяти как живые…

***

Это было семь лет назад, когда нынешний матёрый боярин был самым что ни на есть зелёным пацаном – чистый жеребёнок-стригунок пятнадцати годов от роду. И именно Стрига тогда превратил жизнь молодых недорослей в ад.

На Засечной Черте юный сын боярский Семён Адашев и его сосед и лучший друг, молодой князь Василий Семёнович Одоевский по прозвищу Швих оказались случайно. Им просто не повезло.