Следующим вечером у него был момент, как сам он определ, светлой грусти — когда он наигрывал новую мелодию, звучавшую у него в голове… и в сердце… А затем наступила ночь, которая была не лучше первой. Забылся он ближе к утру на этот раз не на скамье в саду, а в кресле в будуаре Анны, куда присел, уже не очень хорошо держась на ногах от пары бутылок анжуйского вина, которое не смаковал как обычно, а пил как запойный пьяница прямо из горла. Там утром его нашел Демьян, посмотрел на него, вздохнул и сказал, что ванна для Его Сиятельства уже готова, а крепкий кофе или чай с лимоном Матвей подаст в любой момент. Когда Демьян вышел, он вытащил из-под головы… подушку, на которой спала Анна… Ночью, не осознавая того, он взял подушку с ее кровати… и, видимо, только почувствовав родной запах, смог задремать… Так было, когда где-то через месяц после того, как Дмитрий взял его к себе, он уехал по делам на несколько дней, один, без него. Он очень боялся, что Димий уехал навсегда, только оставил его уже в другом имении… В первую ночь он не мог заснуть, пошел в спальню брата и взял с кровати подушку, на которой тот спал — благо, что прислуга еще не успела поменять белье. Принес ее к себе, обнял ее, вдыхая запах Димия… и заснул. И спал на ней каждую ночь, пока Дмитрий не вернулся в имение и не обнаружил пропажи. Брат не ругал его, наоборот, взял на руки, прижал к себе, поцеловал и сказал: «Как хорошо ты придумал, мой родной! Павлуша, я бы сам и не догадался!» Затем задумался и, поцеловав его еще раз, сказал: «Паули, мой мальчик, не бойся, я тебя никогда не брошу. Я буду с тобой всегда, даже на расстоянии». И он поверил Димию… Будет ли Анна с ним всегда… пусть и на расстоянии? Он так хотел этого…
Из усадьбы Ливен уехал в Петербург, где в субботу Государь собирался присутствовать на одном мероприятии, и где обязан был быть он сам. Не заезжая к себе, он поехал в особняк Ливенов на Английской набережной и освежил память, глянув семейные бумаги. Затем, собрав всю свою волю в кулак, смог сосредоточиться на службе — проверке места перед приездом Его Императорского Величества. Чтоб отвлечься от дум, не дававших ему покоя, он проследовал в свой кабинет в Зимнем дворце и затребовал документы, которые собирался изучить уже давно. Бумаги он просматривал до позднего вечера, а после дома за бутылкой анжуйского вина размышлял над тем, что узнал. Весь следующий день он снова провел в Зимнем за изучением документов. Субботним утром он занялся еще более тщательной проверкой места и вместе с несколькими офицерами, находившимися в его подчинении и прибывшими в своих лучших штатских костюмах, обеспечил негласную охрану Императора. На мероприятии он увидел своего знакомого и пригласил его на ужин в закрытый клуб, куда по весне приводил Якова. До ужина он снова провел время в кабинете Зимнего, изучая бумаги. Закрыв последнюю папку, он сначала усмехнулся, затем покачал головой и тяжело вздохнул — выводы напрашивались сами собой. Его знакомый, наслаждаясь за его счет самым дорогим французским коньяком, что был в заведении, подтвердил его умозаключения. Когда тот откланялся, он, потягивая оставшийся в графине коньяк, погрузился в свои раздумья — на смену мыслям подполковника Ливена пришли мысли Павла — об Анне, и на него снова нахлынуло. По возвращении домой, он еще больше расклеился.
В воскресенье Ливен раскис совсем. Он в какой уже раз за последние дни смотрел на телеграмму, в которой было было лишь три слова: «Доехали благополучно. Анна». Телеграмма была отправлена не в день прибытия, и не Яковом. Анна послала ее на следующий день, сама. Доехали благополучно. Что за этим стояло? Только то, что дорога была без осложнений? Или то, что благополучно было только в дороге… а дома нет… Он стал беспокоиться еще больше… Наконец он не выдержал:
— Демьян, сядь выпей со мной… Тошно мне…
Камердинер, не в силах более смотреть на мучения князя, покачал головой:
— Ваше Сиятельство, Павел Александрович, нельзя же так себя изводить… Вы же так рассудка лишитесь…
«Уже лишился…»
— Вы бы поехали к Анне Викторовне… и Якову Дмитриевичу… Поговорили с ним по душам… Вы же ведь из-за этого покоя найти не можете…
— И что я ему скажу?
— Как есть, так и скажите…
— Что?! Что не могу без нее?! Что от тоски по ней у меня сердце разрывается?! Так если б я любил ее как женщину… любил и желал… Но ведь это совсем другое… совсем… Но разве он сможет понять такое? Что у светского волокиты могут быть совершенно другие чувства?.. Я ведь этого больше всего и боюсь… Она скажет что-нибудь невзначай, а он ревностью своей ослепленный напридумывает себе всякого, того, чего не было и никогда быть не может… И выместит на ней эту злость и обиду… Как же мне жить потом, зная об этом?! Я ведь чем дольше об этом думаю, тем больше этого и опасаюсь… И это моя вина…
— Это не Ваша вина. В этом никто не виноват… Но этого так оставлять нельзя. Вам нужно обязательно поехать… Иначе Вы или окончательно умом тронетесь… или сопьетесь… — впервые за четверть века Демьян открыто высказался о личной жизни князя и своем отношении к этому. — И никому от этого лучше не будет. Особенно Анне Викторовне. Она ведь тоже к Вам очень душой привязалась. Не так сильно, как Вы к ней, но все же…
— Я же ведь чуть ли не следующим поездом хотел ехать, — признался князь. — Чтоб не затягивать… все это… Но служба, будь она неладна… Я ведь из-за службы даже по-человечески попрощаться с ней не мог… Хорошо хоть сундучок для нее еще ночью собрал… когда не спалось… А утром записку к содержимому прибавил… Не это бы, так совсем бы перед ней было неудобно… Мы же как только в усадьбу прибыли, я ее одну оставил — в Петербург уехал. А как ей уезжать надо было, опять бросил ее… на слуг оставил, разве это годно?
— Ваше Сиятельство, Ее Милость понимает, что у Вас служба, что Вы себя по отношении к ней не по своей прихоти так вели.
— Так оно, и все же нехорошо получилось… Служба, служба… Из-за нее и поехать не могу. На поездку ведь самое меньшее два дня надо, чтоб обернуться. Не было у меня такой возможности и сейчас нет. В четверг вечером снова нужно сопровождать Государя… — охрана Императора была основной службой князя Ливена. Помимо нее у него были другие обязанности, которые, если бы ему позволила совесть, он мог бы использовать как предлог, чтоб распорядиться парой дней на свое усмотрение.
— Вот к четвергу и вернетесь.
— Это невозможно перед таким важным делом.
— Но ведь Вы все подготовили, в основном.
— Это так. Но Варфоломеев… — подполковник Ливен покачал головой, — мне не хотелось бы обращаться к нему по такому поводу… без крайней необходимости.
— А что, сейчас не крайняя необходимость?
Павел Александрович тяжело вздохнул. Куда уж крайнее?
— Варфоломеев Вас отпустил.
— Что?! Как? Когда? — засыпал вопросами князь камердинера.
— Вчера, после мероприятия, на котором Вы с Государем были.
— Ты… за меня просил?!
Ливен не помнил, чтоб кто-то когда-то просил за него, тем более у его начальства… да еще и по поводу его личных дел…
— Да, просил. Сказал, что Вам очень нужно к родственникам съездить — только туда и обратно, что я уже и билет Вам купил… без Вашего на то позволения. Так как сейчас это, пожалуй, единственный шанс, поскольку вскоре предстоит несколько поездок, и тогда Вы отлучаться по своим делам точно не сможете…
— И что он?
— Сказал, что раз так, то не будет против. Но в четверг утром Вы обязаны быть в Петербурге.
В дверь дома постучали, Демьян вернулся с конвертом:
— От Варфоломеева. Думаю, там то же самое, что я сказал Вам, Ваше Сиятельство.
Ливен прочитал записку от полковника, в ней говорилось, что до утра четверга он может располагать временем на свое усмотрение. Это давало ему карт бланш. И все же ему было… как-то неловко… Он никогда не пренебрегал служебными обязанностями из-за личных дел… — Демьян, это… сильно заметно… для окружающих? Что со мной… не все в порядке?
