Седативное.

После нескольких секунд колебаний, все же откладываю пакетик в сторону. Едва теплящаяся искорка былой огненной девушки должна быть потушена — ее пламя больше не нужно.

Наконец-то под руки попадается скатанный в рулон эластичный бинт и, отодвинув коробку, я принимаюсь за дело — перевязываю место ушиба сверху вниз, как всегда показывала своим солдатам на тренировке.

— Разбитые костяшки следовало бы обработать, — тихо произносит мамин голос за спиной, — а растяжению будет полезна любая согревающая мазь.

— И так заживет, — раздраженно отмахиваюсь, не прекращая попыток как можно туже затянуть свое творение. Эта Китнисс Эвердин уже давно не та маленькая Кискисс, которой нужна мама при каждой мелкой царапине. Я видела вещи в разы серьезнее и опаснее.

Однако моя резкость нисколько не отпугивает ее, наоборот, она с легкой тенью улыбки заходит в кухню и, обогнув стол, присаживается на стул рядом со мной. Напрягаюсь и готовлюсь дать отпор ее внезапной заботе, но вместо этого она произносит слова, которые я никак не ожидала услышать:

— Наконец-то моя дочь похожа на себя.

Мои руки замирают, так и не закрепив повязку, от чего ослабленные бинты спадают с запястья, только я не придаю этому никакого значения, слишком озадаченная маминым откровением. Встречаюсь с ее светло-голубыми глазами, пытливо высматривая любой намек на шутку, насмешку, печаль, обиду, в конце концов, но нахожу лишь тепло и нежность.

— Не понимаю, о чем ты, — отворачиваюсь, больше не в силах выносить ее взгляд, и с чрезмерным усердием принимаюсь за перевязку, затягивая материю как можно туже.

— Ты ненавидела, когда в день Жатвы я давала тебе лучшее из своих платьев и заплетала косы, — произносит мама, улыбаясь уголками губ давно забытым воспоминаниям, — и носила их так, будто они ничем не отличались от твоих заношенных рубашек, старых брюк и простой длинной косы.

Бинты не выдерживают удвоенного напора и снова соскальзывают с руки, срывая с моих губ стон разочарования. Даже не потрудившись скрутить их в рулон, запихиваю материю обратно в аптечку и встаю, чтобы уйти: сейчас не самое подходящее время для разговора о Голодных играх, когда его призраки до сих пор маячат перед глазами. Однако мама останавливает меня, аккуратно ухватив за здоровое запястье.

— Ты всегда была слишком гордой, чтобы принять помощь, — продолжает она, пресекая мой немой протест и не позволяя так легко увильнуть от разговора матери с дочерью, — слишком своенравной, чтобы считать такие мелочи чем-то особенным. Ты знала цену жизни и секреты выживания, даже когда удача не была на твоей стороне.

Выдергиваю руку и направляюсь к выходу, намереваясь положить конец этой запоздалой на несколько лет материнской лекции: это всего лишь слова, которые снова оттесняют меня к старательно забытому прошлому и от которых мое сердце начинает предательски трепетать.

— Они звали тебя Огненной Китнисс, потому что восхищались твоей прямолинейностью, ничем не замаскированной дерзостью и простотой, с которой ты творила историю.

Высоко поднятые переплетенные руки, отблеск ярко-красного подола, сшитого для меня Цинной, бело-желто-фиолетовые цветы вокруг мирного лица Руты и ягоды морника в наших с Питом ладонях — всего лишь искры, которые сожгли много, но и спасли не меньше.

— Это больше никому не нужно, — шумно сглотнув, выговариваю я.

— Тебе, — возражает мама, покачав головой над моей глупостью. — Тебе это нужно.

Хмурюсь, не вполне разделяя ход ее мыслей и не догадываясь о мотивах, что дали ей смелости впервые за долгое время заговорить со мной о чем-то серьезном. Она прекрасно знает, что с тех пор как погиб отец, я была бойцом: играла против миротворцев, чтобы прокормить свою семью, снова и снова доказывала Капитолию, что даже пешки имеют право быть свободными и боролась со Сноу ради любви. Теперь я независима, мои родные в безопасности, а сердце разбито — не осталось ничего способного разжечь пламя огненной Китнисс.

— Тебе необходимо найти то, за что стоит бороться. Многие годы это были Прим и я, затем Пит…

— Я видела его сегодня, — непонятно зачем признаюсь я, но слова слетают с языка куда быстрее, чем мозг предугадывает последствия.

— Здесь, в Четвертом? — удивленно переспрашивает мама, а потом добавляет, кивнув на мои разбитые костяшки: — Надеюсь, это не результат вашей встречи?

— Думаешь, я бы смогла после этого спокойно вернуться домой? — парирую и жалею, что позволила одному неприятному разговору плавно перетечь в другой, куда более неприятный. Секундной слабости достаточно и искра вновь вспыхивает огоньком надежды.

Очень похожие голубые глаза загораются в ответ, получив желаемое, но мне не понять как то, что дикой болью выворачивает мою душу наизнанку способно успокоить материнское сердце.

— Насколько мне известно, ничто и никто не может встать на пути Китнисс Эвердин — ни Президент Сноу, ни Койн, ни тем более главный миротворец.

Инстинктивно собираюсь возразить, но так и застываю с открытым ртом не в силах найти подходящих слов. Она права: люди никогда не были преградой на моем пути, несмотря на их ранги и привилегии. А чувства? Страх не остановил меня перед электрическим забором, когда от этого зависели жизни мамы и Прим. Гордость не стала помехой, когда ради выживания я надевала красивые платья и играла на камеру. Храбрость взяла в руки морник, а упрямство принесло победу. И, наконец, любовь к Прим и Питу взяла в руки лук и спустила тетиву .

Эти чувства — все, чем я была и, отказавшись от любви, я предала их всех.

— Пустота не спасает, — продолжает мама и, встав со своего места, подходит ко мне. Свет в ее глазах начинает блестеть слишком ярко и лишь спустя мгновение, я понимаю, что они полны слез. Красноречивее любых слов, они кричат мне предостережение.

Протянув руку, она приподнимает мой подбородок; серость шахтерского духа встречается с небесно-голубой чистотой жителя торгового квартала:

— Ты так похожа на отца: то же лицо, та же сила, — гордо произносит мама, а потом ее ладонь спускается к моей груди, — но твое сердце способно любить так, что даже смерть не сможет этому помешать.

Агония. Каждая клеточка моего тела помнила эти первые дни после появления купола, как мы стояли перед невидимой стеной, не желая признавать, что Капитолий поставил точку так.

Все понимали, что это значило.

Мне хотелось кричать — от страха, от безысходности, от ужаса. Кричать до хрипоты, до тех пор, пока мои мольбы не будут услышаны. Я кричала. Громко и гневно, печально и скорбно.

— Я знаю, что ты никогда не сможешь простить меня за то, как я вела себя после гибели отца, но надеюсь, что сейчас ты осознаешь каково это, — шепчет мама и мое сердце замирает под ее ладонью.

Я вспоминаю те долгие часы, что она просто сидела в кресле и словно в отражении вижу себя, закрывшуюся в одной из кладовок Тринадцатого. И все эти тихие слезы — агония сердец, которые продолжают любить, не смотря ни на что.

Прикусив губу, киваю и раненой рукой накрываю мамину ладонь. Игнорирую боль и вновь проступившую кровь и сжимаю ее пальцы своими, говоря, что поняла.

— Что ж, — тяжело вздохнув, молвит она, — теперь давай позаботимся о других ранах.

***

Сон не желает раскрывать свои объятия и наградить меня спасительным забвением, неважно насколько мягка подушка, удобна поза или убедительна молитва. Даже до боли уставшие глаза не могут остановить вереницу чувств и мыслей, окончательно запутав их между собой.

Я все еще Китнисс Эвердин из дистрикта Двенадцать, двадцати пяти лет, которая дважды выжила в Голодных играх вместе с Питом Мелларком. Я повторяю это по десять раз на дню, но в этот раз слова не помогают. Простые факты биографии остаются неизменными, но, хоть и внутренние терзания мимолетны — они куда сильнее логики.

Под большим теплым одеялом мое тело дрожит от страха, а кровь леденеет в жилах от осознания того, что я превратилась в то, что презирала большую часть своей жизни. Паниковать уже поздно, но даже это не дает возможности найти ответ на вопрос: как до этого дошло? Я никогда не подчинялась правилам то ли из-за гордости, то ли из-за упрямства, однако где были эти двое, когда собственные запреты и обещания были мгновенно забыты и проигнорированы, стоило лишь мне преклонить колено своему главному страху — любви. И пусть я не понимала этого в то время, я знала, что пути назад нет.