Прошел год, и это по-прежнему разрывало меня на части: сердце было разбито, а мысли за тысячи миль. Приходили люди, говорили со мной, но я не слышала ни слова. Я задыхалась, прекрасно осознавая, что это мои собственные руки сжимают мое горло все крепче и крепче. Утешало одно: когда-нибудь это закончится, нужно только потерпеть.
Самый страшный враг — это сам человек, его мысли, его чувства. Когда смотришь в зеркало и видишь только недостатки, когда проигрываешь, а совесть шепчет «так тебе и надо», когда ты веришь во всех, кроме себя — это словно стоять на краю пропасти и кричать, что готов спрыгнуть вниз. Вся правда в том, что всем наплевать.
Койн называет это затяжной депрессией, а Плутарх аккуратно поправляет на «посттравматический стресс» и постоянно твердит, что скоро я приду в себя, в то время как Прим просто просит прекратить это бесполезное самобичевание. Только вот оно мне нравится: оно не позволяет забыть.
Дверь тихо отворяется, и тоненькая полоска света касается моего лица.
— Тяжелый день? — спрашивает Гейл, несмело улыбаясь уголками губ. — Не возражаешь против компании?
Неопределенно пожимаю плечами, но все равно пододвигаюсь к стенке, освобождая рядом с собой место. Даже не пытаюсь стереть слезы или сделать вид, что это абсолютно нормально: сидеть в подсобке в огромном шкафу с униформой для работы на поверхности.
— Чем ты-то провинился? — хлюпаю носом, когда он, держась за левый бок, осторожно садится рядом.
— Койн снова отклонила наш с Финником проект.
— Ага, ударив тебя в живот и разбив губу?
Гейл начинает тихо смеяться, но смех постепенно переходит в сухой кашель.
— Третий раз, — между приступами выдавливает он. — Она делает это в третий раз, но никогда не объясняет почему.
Вынимаю из кармана носовой платок и аккуратно прижимаю к поврежденной губе.
— По-моему, сегодня Боггс очень доходчиво объяснил почему.
— Да ну его к черту! К черту Плутарха, к черту Койн! — вспыхивает он, отмахиваясь от моей руки, и размазывает кровь тыльной стороной ладони. — Прошло почти два года, Китнисс, а все, что мы делаем — это наблюдаем издалека за этим гребанным куполом. Ты же знаешь сколько времени мы уже потеряли!..
Друг замолкает, видя как начинают дрожать мои губы, а глаза вновь наполняются слезами. Как он смеет говорить мне о том, сколько мы потеряли?
— Уходи, — выдавливаю я, старательно сдерживая подступающие рыдания.
«Связь частично потеряна с Седьмым дистриктом и полностью со Вторым и Первым. Связь с Капитолием невозможна. Эффи Бряк, Энобария, Энни Креста, Джоанна Мейсон и Пит Мелларк считаются пропавшими без вести».
Только я знаю, сколько мы потеряли, потому что продолжаю оплакивать людей, а не время.
— Прости, — смягчается Гейл и накрывает мои трясущиеся руки своей ладонью. — Я имел в виду, что понимаю, почему ты запираешь себя в этом шкафу, словно в тюремную камеру.
— Ты не можешь этого понять. Ты не был там.
— Не был и жалею об этом, как и о многих других вещах, — соглашается напарник. — Однако я знаю, что значит чувствовать себя бесполезным. Постоянно спрашивать себя: почему они, а не я? Когда тебе все равно что будет с твоим телом, потому что твое сердце больше не принадлежит тебе. Когда пытаешься жить дальше, но не чувствуешь себя живым.
— Ты забыл сказать, что из этой пропасти нет пути назад, — тихо шепчу я, положив голову на его плечо.
— Нет, нету, — грустно улыбается Гейл, прижавшись щекой к моему лбу, — но есть забвение.
— Забвение? Как можно забыть обо всем этом?
— Ненадолго, но можно. Я пробовал. Показать?
— Что показать? — не понимаю я до тех пор, пока его указательный палец не поднимает мой подбородок, а губы не касаются моих.
Он не настойчив, но нежен: закрываю глаза, окутанная его горячим дыханием, и позволяю этому успокаивающему теплу завладеть мною. Поддавшись на приглашение, Гейл углубляет поцелуй, и я ощущаю привкус крови. Пытаюсь отстраниться, но напарник удерживает меня в своих объятиях: одна рука настойчиво скользит по спине, а другая, запутавшись в длинных волосах, притягивает еще ближе. Пусть это не те руки, не те губы, но это именно то, что мне сейчас жизненно необходимо. Возможно, он прав — это не поможет забыть, не прогонит боль и не искоренит чувство вины, но спасет от самой себя.
Мои пальцы судорожно впиваются в предплечья Гейла, я сильнее жмурюсь, мысленно моля его продлить столь прекрасную иллюзию, и он понимает: объятия становятся крепче, а поцелуй жарче. Тихий стон срывается с губ, когда напарник аккуратно устраивает меня на своих коленях. Исчерпав все запасы воздуха, я разрываю поцелуй и запрокидываю голову. Длинные пальцы нежно скользят по шее, спускаются к груди и бедрам, будоража кровь даже сквозь плотную ткань серой формы. Возможно, это неправильно, и после сожаления будут терзать меня еще больше, но это ведь так хорошо, так невероятно хорошо: просто слышать торжественную дробь наших сердец, ощущать наше тяжелое дыхание и наслаждаться моментом — быть здесь и сейчас, без мрачного прошлого и безрадостного будущего.
Спустя несколько дней я сама стучусь к нему в отсек, и он знает, что я пришла за забвением.
========== Глава 18. Знаки ==========
Dreams like the castles that sleep in the sand
Medhel an gwyns, medhel an gwyns
Slipped through the fingers or held in the hand
Medhel, oh, medhel an gwyns
Eleanor Tomlinson — Medhel an Gwyns
Вопреки всем моим страхам и предрассудкам, путешествие с ребенком оказывается не совсем уж тяжелым испытанием. Например, преимуществом может считаться абсолютно пустое купе поезда, где не приходится волноваться, что малыша кто-нибудь разбудит или, наоборот, его плач потревожит попутчиков. Кроме того, это избавляет от нежеланных собеседников и еще более нежелательных вопросов — по крайней мере, никто не увидит насколько Китнисс Эвердин ужасна в общении с детьми и некомпетентна в вопросах воспитания.
Хоть путь из Двенадцатого в Четвертый составляет всего несколько часов, мальчик сразу же крепко засыпает на моих коленях и мне не остается ничего, кроме как убрать непослушные черные прядки волос с его прелестного круглого личика и наслаждаться расплывчатым пейзажем за окном. В последний раз я ехала в поезде почти восемь лет назад с билетом в один конец до Капитолия. Это было даже не в прошлой жизни, а в совершенно другом мире, где бедность, голод и страх дистриктов вместе с роскошью, азартом и похотью Капитолия ходили под руки со смертью. Теперь же мой путь простирается через территорию Нового Панема — республики, где свобода выстрадана каждым своим обитателем.
О Голодных играх практически не вспоминают; арены были уничтожены во время строительства купола, но в каждом дистрикте есть свои мемориалы — дань уважения и память о павших трибутах и солдатах. Однако практический каждый помнит, что такое война и каждый пытается позабыть о ежедневном страхе за свою жизнь. Подписанный два с половиной года назад мирный договор стал наглядным примером другого оружия — слов.
Главой республики была выбрана Пэйлор, принимавшая активное участие в обсуждении и составлении соглашения о мире, — ее здравый смысл и умение найти компромисс уверенно меняют к лучшему облик Панема. Спустя много лет чаши весов наконец-то замерли в равновесии — справедливость царит в семьях, в работе, в политике и в сердце каждого панемовца. Из неизменного остается только Пит Мелларк — глава миротворцев. Верный своему долгу и женатый исключительно на работе он иногда мелькает в телевизоре — может быть даже часто — просто я редко включаю его.
Поезд замедляет ход и по громкоговорителю извещают о скором прибытии на станцию. Мне приходится потревожить сон Джереми, чтобы закинуть на плечо сумку с вещами и подхватить самого малыша. Заранее подхожу к выходу, чтобы потом не оказаться в гуще толпы с ребенком, а быстро и беспрепятственно покинуть здание вокзала. Однако этот план резко меняется, когда на перроне я замечаю знакомую светлую макушку.
