В тот момент Лионель еще мог бы стать для Арьи братом, но он был молод, в его жилах пела властная и горячая кровь великих родов: Баратеонов, Ланнистеров и даже Таргариенов, - и, в первый раз ощутив власть над гордым и неприступным сердцем Арьи, Лионель уже не хотел оставаться на периферии ее жизни как человек, на которого она всегда может опереться, но который идет в жизни своей дорогой, предоставляя Арье идти своей. Теперь он уже хотел стать для нее центром всего мира и не согласился бы на меньшее.

Следующим утром Арья нашла записку, привязанную к лапе Нимерии куском кожаного шнурка, либо сорванного с рукояти меча, либо срезанного с дорожной куртки. Резким и неровным почерком человека, чья рука привыкла к мечу, а не к гусиному перу, в записке были слова песни королевы Нимерии, а кроме них не было ничего – ни обращения, ни подписи, так что это было даже немного грубо, словно Лионель отказывался петь для нее и предлагал Арье спеть для себя самой. Но это было именно то, что ей было нужно.

Конечно, одной песней, даже самой замечательной, покорить сердце Арьи было нельзя, более того, Лионель даже был удивлен на следующий день, насколько Арья оправилась от вчерашнего потрясения. Он снова был для нее другом и его предложение мира было принято, и это было все. Мог ли он снова взять Арью за руку? Разумеется, нет, даже наедине – и Лионелю очень скоро показалось, что так долго он этого не добивался ни от одной девушки. У него хватало ума понять, что в такой строгости куда больше обещания, чем в безразличии, которое скорее бы ему уступило в такой мелочи, но у него было слишком много самолюбия и слишком мало самообладания, чтобы не втянуться в эту игру, в которой, в отличие от всех его прошлых романов, не было даже правил: в один день Арья лежала у него на руках, а он нес ее сквозь толпу, а на следующий день она снова не разрешала взять ее за руку, пока первая молитва Лионеля Старым богам не дошла по адресу и на скате крыши, обходя по мокрой черепице каминную трубу, Арья не протянула ему руку.

Впрочем, с самим собой Лионель хитрил никак не меньше, чем Арья хитрила с ним: если ее поведение можно было объяснить тем, что она не собиралась отбивать у сестры жениха, будь он даже юн, красив и венценосен, то свое поведение Лионель объяснил себе заботой о семье и своем королевстве. Юный король справедливо полагал, что Арья будет слушаться только одного мужчину во всем Вестеросе – того, кто завоюет ее сердце, а чем больше Лионель убеждался в ее неприступности и силе ее воли, тем более вероятным ему казался вариант, что такового не найдется вовсе, и через десяток лет по королевству поползут не просто слухи, а весьма правдивые истории о том, что королевская свояченица сбежала от надоевшего ей мужа, не сумевшего оправдать свои притязания на семейный авторитет, или что она прибрала своего мужа к рукам и правит его замком и владениями вместо него. А уж весьма вероятное воцарение Арьи в Орлином гнезде, или, чем Бес не шутит, в Утесе Кастерли вообще было лучше не представлять, потому что воображение слишком живо рисовало Хранительницу Востока или Запада в легких доспехах и с готовыми колкостями и дерзостями для царственного свояка, лишившегося из-за ее своеволия фактической власти над большой частью королевства. Из всего этого для королевской семьи мог выйти один позор, а о размерах скандала в случае своего успеха Лионель пока не задумывался, пользуясь отцовским заветом сперва ввязаться в бой, а там видно будет. Да задумываться и не помогло бы, потому что выхода не было: Лионель не врал Сансе, говоря, что любит, и с Сансой была уже не игра, а настоящая страсть, любовная горячка, первая для обоих и потому особенно жаркая.

Время тайно планируемого отъезда на Стену тем временем приближалось, Лионель, чтобы не привлекать внимания к приготовлениям, собирал все нужное вне замка, бродя по Королевской гавани в надвинутом на глаза капюшоне и делая необходимые покупки, а Арья покидала Красный замок одной ей известными ходами и встречала Лионеля там, откуда видна была только стена замка, и тогда уже в толпе все-таки брала его за руку. В глухих переулках, если они срезали угол, Арья просто шла рядом, а когда Лионель однажды попытался обнять ее, положив руку ей на плечо, Арья дернула плечами так, что ему показалось, что она сейчас отскочит к стене и, чего доброго, снова попытается его продырявить своим тонким клинком.

- Лео… – с укоризной сказала Арья вместо этого, и сердце юного короля несколько раз ухнуло, потому что ему показалось, что победа уже близка: еще несколько удачных слов, сейчас или завтра, и Арья откинет капюшон и поднимет к нему лицо, окончательно сдавшись и закрыв глаза, и он тогда сможет наклониться и ее поцеловать.

Что будет после этого, Лионель не знал, а его прекрасное сердце подсказывало ему, что после этого он выйдет мерзавцем, поэтому назавтра, в последний день перед отъездом, он выехал в город раньше обычного срока и свернул к развеселым портовым улочкам, чтобы как следует напиться.

Действие алкоголя на человека неисповедимо, и даже многомудрый Эйлер Таргариен, предсказавший дату Рока Валирии, не мог предсказать промежутки между спазмами диафрагмы во время пьяной икоты, ибо и икота выше всякого закона, что уж говорить о более сложных реакциях на алкоголь, зависящих и от личности, и от количества выпитого, и от последовательности. Грубый ум может попытаться увидеть в этом некоторые закономерности: например, трезвый Роберт Баратеон был грозен и свиреп, а пьяным он был добродушен и весел, а его сын наоборот, выпив, часто становился жесток и опасен, а протрезвев, оказывался добрым и совестливым человеком, раскаивающимся в своих суровых и воинственных пьяных выходках. Но на самом деле голос совести иногда застигал Лионеля и пьяным, а в промежутке между седьмой и девятой этот строгий голос становился просто громовым и сокрушающим, особенно если сей промежуток был достигнут с другой стороны, по мере трезвения.

Именно в таком оглушенном состоянии Арья застала Лионеля по окончании его прощального заезда по Королевской гавани, и храбро спрыгнула с окна в его спальню, увидев, как Лионель в тоске опустил голову на руки.

- Ни к чему все это, - с отчаянием сказал Лионель. – Зря мы. Я один поеду.

- Джон не станет тебя слушать, - твердо сказала Арья, в которой жалость к Лионелю пока боролась с обидой на него за то, что ему не нужно их путешествие.

- Я его зато послушаю, - продолжал погружаться в отчаяние молодой король. – Жалко, на Стене, наверно, скука смертная. А так у меня семьи считай что нет: отец погиб, мать в изгнании, брат мой выходит мне и не брат… – и Лионель в порыве пьяной откровенности выложил Арье все, что рассказал ему о его матери и дяде Эддард Старк, и добился этим куда большего, чем всеми своими лукавыми попытками приучить ее к себе.

Арья, которая и стоя была немногим выше, чем Лионель сидя, обняла его бедовую голову и погладила его по волосам.

- Никуда я тебя не отпущу, - сказала Арья. – И не говори больше, что у тебя никого нет. Я всегда буду рядом. Обещаю.

- Слушай, давай начистоту, - предложил Лионель, обнимая Арью за спину и смотря ей в глаза, а она и не подумала вырываться. – Что мы всё друг от друга прячемся. Если бы не Санса, а я не хочу ее ранить не меньше, чем ты, - мы бы уехали с тобой вдвоем. И пусть даже был бы скандал – все ведь знают, чем такие поездки кончаются…

- Как будто нельзя без этого, - возразила Арья с такой убежденностью, словно она все детство слонялась по Вестеросу в компрометирующей компании непутевых, но в чем-то очень благородных мужчин.

- Можно, наверно, - признал Лионель. – Но нам бы обоим не захотелось. И мы оба знаем, что это правда.

- И что ты с этой правдой будешь теперь делать?

- Возьму пример с короля Эйгона.

- Вот это ты и думать забудь! – вспыхнула Арья и попыталась поднырнуть под руки Лионеля, но он удержал ее, и она в результате оказалась у него на коленях.