- Я тоже надеюсь, что о нашем разговоре никто не узнает, - сказал Лионель, выслушав мейстера, и спустя несколько часов в ночной тишине рядом с бессонной Кейтилин, сидевшей у постели умирающего сына, появился крепкий лысый человек с прозрачными разбойными глазами.

- Я Торос из Мира, госпожа, - заново представился вздрогнувшей Кейтилин неожиданный гость. – Я жрец Рглора, Владыки Света. Вы ожидаете чуда, а чудеса творят не люди, а боги.

У Тороса из Мира было больше турнирных побед, чем обращенных в свою веру душ, но в нужную минуту он мог быть весьма убедительным, и спустя десять минут он уже стоял совсем рядом с постелью Брана, положив руку ему на лоб. Торос шептал молитвы и начинал чувствовать рядом могучую волю неизвестной природы, которую ему, как жрецу Рглора и монотеисту, следовало бы списать на Великого Иного и попытаться изгнать, но недостойный жрец слишком любил максиму «кто не против вас, тот за вас», вычитанную в одном из немногих освоенных им священных текстов, и потому он приноровился к этой воле, оперся на нее и начал делать то, за чем он пришел.

- Лето, - произнес Бран, открыв глаза, и его лютоволк сразу откликнулся на свое новое имя, поставив лапы на кровать и начав вылизывать лицо мальчика, а Торос из Мира, оглушенный и опустошенный, отступил назад, стараясь разорвать контакт с неведомой ему волей, удержавшей Брана среди живых.

- У вас больше друзей в Королевской гавани, чем вы думаете, моя госпожа, - уклончиво ответил Торос на все вопросы Кейтилин о том, кто его прислал, и это, возможно, было именно тем, что ей нужно было услышать.

Прощение Арьи за случившееся на Трезубце Лионель получил за песню: он к тому времени уже понимал, что попытки задобрить Арью и просить его простить не приведут ни к чему хорошему, даже если на первый взгляд это может удаться. Вместо этого Лионель нашел Арью и ее волчицу вдали от лагеря, бросил коня и бесстрашно подошел к Арье, не обращая внимания на рычащую волчицу, которая, похоже, сердилась на него вместе с хозяйкой.

- Как зовут? – кивнул Лионель на волчицу, он действительно этого раньше почему-то не спрашивал.

- Нимерия, - коротко ответила Арья, и ощутимое многоточие в конце словно показывало, что Арья пока не решила, отозвать ли волчицу или натравить ее на Лионеля.

- Хорошее имя, - одобрил Лионель, на памяти Арьи он был, пожалуй, первым, кто посчитал, что волчице подобает имя королевы ройнаров и дорнийской принцессы, и идея о том, чтобы спеть для Арьи о королеве Нимерии пришла Лионелю именно тогда. – Про Нимерию есть хорошая песня.

- Знаю, - дернула плечом Арья, не глядя на Лионеля, но все же нарушая свое обещание с ним больше не разговаривать. – Про десять тысяч кораблей, она длинная.

- Есть еще и короткая, о принце Галене, брате Нимерии, и войне ройнаров с Валирией, - сказал Лионель и, не спрашивая, хочет ли Арья его слушать, запел странную песню без зачина и эпического повествования. Песня начиналась с конца и сразу била в сердце, словно певец боялся не успеть ее допеть или автор боялся не успеть сложить все куплеты.

Ты скажи мне, вереск, скажи,

Зелен ли твой летний наряд?

Легок ли цветущий твой плат,

Под которым спит мой брат,

Мой любимый брат, все простивший брат?

Арья хотела возразить, что принц Гален не был братом королевы Нимерии, уж скорее он был ее первой и роковой любовью, но странная песня словно связала Арье язык, увлекла ее за собой – а потом Арья с удивлением поняла, что песня, вполне подходившая для довольно низкого голоса Лионеля, написана для женского голоса, словно ее действительно пела Нимерия, стоя на дорнийском берегу и глядя на скрытую за морем покинутую Родину.

Ты скажи мне, память, скажи,

Как он бросил все, что имел,

Свет какой звезды в нем горел,

Как предвидеть он посмел

Горький наш удел, проклятый удел?

- Смотри, сестра, смотри, на мне любовь оставит шрам.

Беда и боль вдали - ноги моей не будет там!

Но я сказала:

- Брат, я все-таки пойду вперед.

Над нами день угас, но там, вдали, горит восход.

Петь отвернувшейся от тебя девушке нелегко, особенно если ты вырос наследным принцем и привык властвовать и побеждать, но уже после трех куплетов Лионель поймал горящий взгляд Арьи, который словно его обжег, и в параллель дуэли их глаз в песне шла безнадежная война отважных ройнаров с сотнями валирийских драконов.

Ты скажи мне, берег, скажи,

Как мы отреклись от даров,

Как мы потеряли наш кров…

И под горечью утрат

Шел вперед мой брат, мой любимый брат.

Вряд ли песня была написана одним из менестрелей, для которых слава и победы как побрякушки и цветы, которыми они щедро украшают героев прошлого. Вернее всего, суровые и гордые слова написал кто-то, кто действительно воевал, погибал и терял, и, может быть, это и была королева Нимерия.

Ты скажи мне, слава, скажи -

Что могла ты нам предложить?

Ты встречала нас в цвете лжи,

В клевете чужих наград,

И, смотря назад, мне сказал мой брат:

- Смотри, сестра, смотри, с гордыней обвенчалась смерть.

Здесь нужно быть как все – боюсь, мне это не суметь.

Но я сказала:

- Брат, я все-таки пойду вперед.

У нас надежды нет, но там, вдали, горит восход.

В этот момент Лионель выиграл дуэль взглядов, потому что Арья сдалась его песне и опустила глаза, чтобы скрыть выступившие на них слезы. В песне королева Нимерия вела за собой к спасению остатки своего народа, которому было суждено потом раствориться среди дорнийцев и других народов Вестероса, но в безнадежном упорстве погибшего в драконьем пламени принца Галена было больше силы, и так же сильнее оказался принц Лионель, чей голос Арья теперь чувствовала как невидимую руку, держащую ее сердце и имеющую над ним власть, данную стойкостью духа и решимостью. Лицо Лионеля оставалось бесстрастным, жил только голос, и в первый раз в жизни Арья не могла ни поднять глаза, ни убежать, ни вырваться из власти ведущего ее за собой голоса

Ты скажи мне, верность, скажи,

Чем ты покоряешь сердца?

Почему с тобой до конца

Был единственный мой брат,

Мой любимый брат, все простивший брат?

Ты скажи мне, гибель, скажи,

Как среди теней и костров

Выбрал он твой сумрачный зов,

Как меня сильнее был

Шелест твоих крыл, беспощадных крыл.

Арья не любила баллад и особенно презирала слащавую любовную лирику, мечтая когда-нибудь услышать настоящую песню, где не будет трескучих дешевых слов, от которых слушателю всегда немного неловко. Она ее и услышала, и теперь она кусала губы, чтобы не разрыдаться, а голос Лионеля уже был ее жизнью, такой, о какой она всегда мечтала: суровой и красивой, лишенной жалости и не делающей скидок на слабость и возраст.

- Смотри, мой брат, смотри, покоя сердцу не найти.

Одна душа у нас - но как же разнятся пути!

Но там, в конце разлук, в краю без горя и невзгод,

Над встречей наших рук зажжется золотой восход. **

Песня закончилась, и Лионель шагнул к Арье, взяв ее за руки. Наверно, он в первый раз прикоснулся к Арье, которая до этого дичилась и избегала его, еще и до Трезубца. Но теперь все было забыто: и обиды, и то, что они довольно близко от лагеря, а выглядят как влюбленные, и то, что негоже принцу, помолвленному с ее сестрой, петь для Арьи песни о великой несчастной любви.

- Когда твой и мой отец дрались рядом, мой отец всегда говорил: нужно мириться, пока не стало поздно, - сказал Лионель: он так и не попросил прощения, в этом он был очень похож на Роберта, и, так же, как Роберту, ему это было делать и не нужно.

- Спой еще раз, - попросила Арья, подняв на Лионеля полные слез глаза.

- Потом, - строго ответил Лионель. – Это не поют дважды.