Тело ломит от побоев, хаос эмоций делает его безвольным. Намордник спадает, а рука предательски тянется сквозь осколки фарфора к единственной чашке, символизирующей его любовь. Сквозь темный туман, удушье ошейника и ругань, пробивается забитый голосок, молящий сохранить хоть что-то на память о Белль. Что-то напоминающее о лучике света в его темной жизни. Монстры яростно сцепились меж собой, потеряв цепь. Наваждение спало и рука хватает вместо чашки намордник. Его дрожащие руки сами застегивают на нем намордник, туже стягивая кожаные ремешки. Он из последних сил вскакивает на ноги, и бежит. Бежит туда, где Белль. Туда, где она была сейчас в безопасности. Ему кажется, что он бежит по темным коридорам, желая выпустить ее из темницы. Туфли увязают в бархате арены, и Румпель до сих пор не понимает, что пробегает уже третий круг. Мелькают трибуны, а звук болтающейся цепи позади него лишь подстегивает бежать быстрее. Один из монстров, одержав победу, ловит его цепь. Намордник не спадает, перед глазами только появляется дверь ее темницы. Сейчас он должен отпустить, сейчас или никогда.
Он спас ее. Освободил и подарил жизнь. Как долго он еще сможет быть в наморднике, как… Резкий рывок цепи откидывает его в центр арены. Румпель больно ударяется затылком о землю, в глазах темнеет, а купол над головой плывет. Он оказывается в собственной лавке, в окружении псевдо-семьи и собственного внука. Сегодня Генри исполнилось четырнадцать лет, столько, сколько было Бэю, когда он потерял его. Мальчик, яркие каштановые волосы, как у его сына, и карие умные глаза, наверное, взглядом он пошел в него. А вот гены… воспитание — точно по линии матери. Что же подарить тебе, ребенок? Пальцы сами наколдовывают волшебную палочку. А тонкие губы насмешливо растягиваются в снисходительной улыбке, видя восторг в детских глазах. Вот и все, ребенок. Взмах и перед ним фарфоровая, хрупкая и опустошенная фигурка, осколками осыпающаяся к его ногам.
— Что ты делаешь? — женский голос проникает в его сознание вырывая мужчину из сна. Снова бархат, снова арена. Ему приснилось, Генри жив и Эмма позаботится о нем. Всего лишь сон. Рука судорожно тянется к лицу, нащупывая намордник. Румпель облегченно вздыхает. — Что ты делаешь?
— Ингрид? — он непонимающе хмурится, поднимаясь на ноги. Цепь неприятно звенит, а ошейник присохший на запекшейся крови к израненной коже, пережал горло. Румпель закашлялся.
— Ну-ну, тише. Не делай себе еще больнее, — женщина с сочувствием в глазах покачала головой. Все еще напуганный собственным сном, вспотевший, в грязи и крови он с недоверием и подозрением смотрел на нее, когда Ингрид подошла ближе. Румпель захотел отшатнуться, когда нежная, прохладная рука коснулась его волос. — Успокойся, — ее успокаивающий голос приносит ощущение безопасности. Рука убирает с его глаз влажные пряди слипшихся волос. Пальцы мягко скользят по прутьям намордника, словно проверяя его прочность и спускаются к ошейнику. Румпель шипит, когда к измученной коже над ошейником прижимается влажная ткань. Она заботливо вытирает запекшуюся кровь, неодобрительно поглядывая за его спину. — Ты должен избавиться от них.
— Но как? Я даже не могу видеть их, — сдавленно выдохнул он, морщась от ее движений.
— Можешь. Ты всегда знаешь, как выйти из ситуации, — цепь натянулась. Ингрид поймала его за ворот рубашки, и, прежде чем намордник слетел с его лица, произнесла. — Единственный, кто заслуживает нашей любви — наши родные.
Родные? Белль? Бэй? Или, может, Генри? Нет-нет-нет, только не Генри. Он погибнет из-за него. Генри его смерть, погибель. Он убьет его первым. Сейчас. Сейчас же. Все та же арена, все те же трибуны. Ингрид что-то говорит, но слова врезаются в невидимую стену и не достигают его сознания. На краю арены его внук, увлеченно раскачивающийся на качелях. Они символизируют его жизнь. Взлет — падение — взлет. Он так много сил прилагает для взлета, но всегда, чем выше он взлетал, тем быстрее он падал. Так и Генри. Где наступит его смерть? На взлете? Румпель шевелит рукой, и веревка, на которой закреплены его качели, начинает трещать. Или может при падении? Тонкие волокна каната один за другим рвутся, тело мальчишки найдут размозженным на камнях. Несчастный случай, скажут они, счастливое мгновение, молча согласится он.
Цепь подрагивает и звенит. Ошейник продолжает впиваться в шею, но что значит эта боль, по сравнению с радостью от потери собственного внука.
— Румпельштильцхен, мы должны любить своих родных и принимать их такими, какие они есть. К черту предсказания. Он твоя кровь. В нем течет кровь твоего сына. Очнись! — она взмахивает руками и это отвлекает существ. Монстр хмурится изучая женщину, облаченную в белоснежные одежды, и теряет власть над цепью. Румпеля отбрасывает назад, а на лицо падает намордник.
Сердцебиение замедляется, стены становятся тоньше и до слуха доносится голос Ингрид. Господи, он едва не убил Генри. Единственного родного человека по плоти и крови. Чудовище. Монстр. Животное.
— Теперь ты понимаешь, что ты едва не сделал сейчас? — Румпель запускает руки в волосы, оттягивая пряди волос, причиняя себе боль. С губ срывается рычание, болезненное, беспомощное, обреченное, похожее на рык забитой собаки, все еще сражающейся за жизнь, но с каждым ударом терпящей поражение.
— Почему ты здесь?
— Мы сами создаем свое счастье. Свой уют. Свой мир. Между родными проходит трещина, оставляя их на разных клочках земли, что начинают со временем тонуть. Мы сами не замечаем, когда рушим родственные мосты, а когда становится поздно и твой мир вот-вот пойдет ко дну, ты начинаешь строить их заново. И у тебя есть все, что для этого нужно. И ты строишь. Строишь и строишь. Выкладывая друг за другом кирпичи, скрепляя их обещаниями, любовью, клятвами, пониманием, добротой, искренностью, надеждой. Кладка за кладкой, ты строишь мост, но все говорят тебе, что это стена. Ты настолько одержим, что не видишь разницы между ними. А раствор крепок, стену уже не сломить, тебе не спастись, ты тонешь в собственном мирке. Один. Когда я поняла, что мост оказался стеной, было уже поздно. Меня боялись и от меня бежали. Ко мне выкладывали мосты, но все они тонули, не достигнув моего берега. Была лишь стена. Стена, которую я разрушила.
— Ты… ты пожертвовала собой? — со слезами на глазах, Ингрид кивнула.
— Я спасла их мир, ценою собственного.
— Но они желали тебе зла, они боялись тебя, — Румпель хмурился. Сердце болело и ему показалось, что этот мотор скоро заглохнет.
— Нет, — женщина грустно улыбнулась. — Я была так одержима страхами, что не видела очевидного. Что бы не случилось, твои родные никогда не отступятся от тебя. Они могут не понять, не сразу, но на это всегда нужно время, — она была права. Нужно оберегать родных, заботиться, но не убивать. К черту предсказание, он прожил свое, он готов. — Ад или рай, они все равно будут тебя любить. Не стоит губить единственное, что лю…
С громким щелчком намордник спадает.В ушах безбожно звенит. Убить. Любить. Убить. Любить. Трибуны зарастают плющом, а парапет арены становится деревянным. Прожектор освещает Белль, выжидающе смотрящую в его глаза.
— Что ты решил? Ты спасешь его или умрешь? — девушка нетерпеливо теребит подол платья, ожидая его приговора.
— Румпель, ты должен бороться. Убей монстра! — справа от него с надрывом в голосе говорит Ингрид. Поводок подергивается, а за спиной он вновь слышит ругань.
— Убьешь Генри? — Белль закусывает нижнюю губу.
— Убей монстра, Румпель! — Ингрид рычит, заламывая руки. Кто она против его любви.
Ошейник жжет кожу, словно раскаленное железо. Он задыхается. Тут мало воздуха? Или быть может ошейник вновь пережал его горло? Сердце пропускает удар? Паника накатывает волнами. Убить или любить? Смерть или жизнь? Белль или Ингрид? Он или монстр? Что выбрать? Намордника нет, а цепь мягко оттягивает его к Белль. Ингрид досадно рычит, понимая, что проигрывает в этом сражении. Не она, он.
— Что, черт возьми, тут происходит?! — с трибун сходит разъяренная Реджина, хватая мужчину за цепь у основания ошейника, отдергивая его от Белль. — Это не она! — Румпель затравленно смотрит на безразличную Белль, затем на Ингрид, а после на Реджину, вглядывающуюся в глаза, чье лицо начинает чем-то напоминать его самого.
