А ему всё мало:

— Без обид, но ты вообще в некоторых вопросах очень далека от образцового далека.

Тоже мне, скаламбурил. А то я не знаю. Ещё бы понимать, почему так. Хотя…

Сглатываю. Точно. Вот она, причина. А я-то, дура, всю жизнь голову ломаю, откуда во мне такая эмоциональность лезет. Спасибо, что подсказал!

— Частью посторонней программы была самоидентификация, — тихо признаюсь Доктору.

— То есть?

— Самоидентификация, — чего непонятного в этом слове? — По каледу.

— Оу… — тянет Доктор и даже отрывает меня от себя. Оценить зарёванную морду, что ли? Очень впечатляет, ага, Мать Скаро в позорных слезищах. Рожа вся горит, наверняка пятнами пошла. — По какому именно?

А сам роется в кармане брюк — сидя неудобно, знаю. Вытаскивает огромный платок, протягивает мне.

Звонко сморкаюсь.

— Я же тебе говорила, Велони Руал. Сначала я на одного из наших создателей нацелилась, но он не удовлетворял некоторым пунктам Общей Идеологии…

— Неужели на Шан? — Хищник перехватывает мой удивлённый взгляд и, самодовольно оскалившись, поясняет: — О противнике надо знать всё, в том числе о скелетах в его шкафу.

И вот вопрос, кого он под «противником» имеет в виду, нас, или…

Опять молча утыкаюсь ему в плечо, на этот раз уже совсем сама. Странно, но это придаёт сил. В конце концов, хныкала же я в Эпсилона на глазах у прототипов, ну похнычу и в Доктора на глазах у подсматривающих и подслушивающих низших видов. Фигня какая. Главное, я поняла, откуда во мне лезут все девиации поведения. Конечно, если самоидентификация по дикому предку в абсолютном приоритете, даже вперёд активационных инструкций, то чего удивляться, что я порой себя веду совершенно по-низшему и мне легко понимать инопланетных существ? Даже в поликарбиде, при общении с гуманоидами, я вылетала за все рамки допустимого поведения, а когда ещё и инстинкты новой оболочки подключились, вообще пиши пропало, мозги напрочь сорвало. Наши-то, наверное, сразу поняли, что к чему, но не стали мне говорить. Скорее всего, Император хотел, чтобы я сама в себе разобралась. Так сказать, тест на зрелость. Но теперь, когда причина установлена, я наверняка смогу полностью управлять своими отклонениями — если, конечно, мне дадут. Могут и не дать.

— Что ж, это объясняет твоё поведение и твой образ мышления, — шепчет скорее себе, чем мне, Доктор. — И вообще многое объясняет.

Я бы уточнила насчёт последнего пункта, но вместо этого звонко сморкаюсь. Проклятые слёзы. Они когда-нибудь кончатся? Но сил толком на себя разозлиться нет, а сидеть рядом со старым врагом, с которым мы знаем друг друга, как облупленных, так… уютно. И спокойно. И защищённо, словно в скафандре. Это, конечно, иллюзия и ненадолго. Но хотя бы немного. Хотя бы ещё скарэл. Просто чтобы унять ледяной ужас — ведь сейчас он отступил и не гложет меня изнутри холодной и голодной тварью.

— Слушай, вот ведь странно, а? — принимается рассуждать Хищник, словно старается заговорить мне зубы чем-то отвлечённым. — Мы с тобой всегда шли параллельными курсами, и лишь изредка мир так их искривлял, что они начинали пересекаться и постепенно завязались в узел. А сейчас вдруг выясняется, что ни одной случайности в нём нет, всё имеет смысл. Даже забавно, правда?

— Бред, — хлюпаю я. — Параллельно-пересечённый курс. Ты хоть сам понял, что несёшь?

— Не-а, как обычно, — тихонько смеётся Доктор. — Просто хочу вернуть свою старую добрую ТМД, которая никогда и ничего не боялась.

— Ошибаешься, — отвечаю. — Я всегда ужасно боялась. И тебя, и твоих союзников, и того, что вытворяла.

— По тебе было незаметно, — отвечает он. — Вот человечность порой и сквозь поликарбид светила, а трусости никакой и никогда не было.

Убила бы.

Растираю слёзы и сопли ладонью по щекам, так как больше уже некуда их девать. Платок мокрый, рубашка и воротник тоже.

— Ненавижу свои атавистические порывы. Особенно за такие моменты, как сейчас. Я высшее существо и не должна показывать чувства, тем более рядом с врагами.

— А я обожаю твои порывы, — отвечает Хищник. — Жаль, что они быстро заканчиваются, и ты снова запираешься в поликарбидных инструкциях, правилах и параграфах. Знаешь, я вначале даже думал, что тебя когда-нибудь прорвёт на перестройку взглядов, и ты для своего народа станешь чем-то вроде Ментора — если, конечно, знаешь, кто это.

Я киваю. Ой, не к добру он упомянул эту тварь. Уже выучила, что если у нас с Доктором мысли сходятся, то это всё к чему-то.

— Но потом, — продолжает он, — я вспомнил, на что походила империя Ментора. Я, конечно, всё это время в плену на Спиридоне просидел, но слышал, что хрен редьки оказался не слаще. Может, и к лучшему, что ты не пошла этой дорожкой.

Дорожкой… У меня вообще никаких дорожек не осталось, одни сплошные тупики. И от этой мысли слёзы опять рекой льются. Контроль потерян.

— Ну же, Тлайл. Ты же сильная, — Хищник крепко берёт меня за плечи, отодвигает и заглядывает в лицо. — Я знаю, что ты всё можешь, когда захочешь, — потом бормочет в сторону, — не думал, что скажу такое… — и снова обращается ко мне, — Ты же далек. Ну так и будь им.

Угу, сумасшедший далек в расклеившихся эмоциях, поржать. Когда-то я за такое Дельте по физиономии врезала от души, а теперь вот сама… никакущая. И никакие пинки меня не вылечат. Да и не станет рыжий меня бить.

Доктор уверенно встряхивает мою безвольную тушку:

— Как же твой любимый принцип «захватывать и разрушать»? Где твоё мотивирующее «уничтожить»? И вообще, куда делся маленький скверный далек, которого всегда придушить хотелось?

— Кончился, — хлюпаю я и внезапно захожусь очередной порцией рыданий. Ну чего пристал? Не могу я больше. Просто не могу. Вот, значит, как ломаются под обстоятельствами. В конце концов, я никудышный, но далек. А они, как верно заметил Хищник, спекаются в нестандартной ситуации.

Рыжий прекращает меня тормошить, лишь утыкает в себя и похлопывает по спине.

Наконец, слёзы иссякают, но легче не делается, словно я растратила все остатки сил на террорконов рёв. Внутри пусто, я выгорела. И такая слабость, что даже конечностями пошевелить не могу.

— Вот что я тебе хочу сказать, — шепчет Доктор очень серьёзно, — я этого точно ни одному далеку ещё не говорил, ты первая…

Я его перебиваю, бормочу, сбиваясь на редкую икоту:

— Брось. Нечего говорить. Всё, что можно, мы друг другу давно сказали. Успокоюсь и буду делать, что должна.

На этом силы и слова кончаются в принципе. Мир вокруг серый, пресный и равнодушный. Ничего мне не надо. Всё равно. Хочу ни о чём не думать и ничего не делать. Никуда не бежать, никого не спасать, просто не шевелиться, пока не умру или пока за мной не придут те, кому очень нужно демат-оружие.

Я устала бороться.

В конце концов, я просто устала.

Тёплое дыхание касается чёлки. Я узнаю это прикосновение. Когда-то его ощутила моя внешняя броня, но тогда это сделала Ривер Сонг — поцеловала меня в макушку. И теперь, наобщавшись с низшими видами, я даже знаю определение этого жеста — «по-матерински». Вот и Доктор поцеловал меня так же, как старший младшего, по-отечески, без какого-либо подтекста, словно попытался передать часть своей силы.

И что самое невероятное, в ответ на этот жест внутри меня что-то слабо дёргается, как едва заметный электросигнал в плате, казавшейся мёртвой и негодной.

Широкая мосластая ладонь придвигается к моей руке, словно для рукопожатия или чтобы помочь подняться. Тихий знакомый голос произносит мне в самое ухо четыре слова, словно клянётся в чём-то неведомом, но обязательно хорошем.

Фраза, которую я точно никогда не ожидала услышать, заставляет меня замереть неподвижно, напрочь обрывая истерику, погружая в изумлённый шок.

Доктор… Он действительно это сказал. Мне. Те слова, с которых, согласно нашим данным, всегда заваривается какая-нибудь каша с выносом тел и непременной победой в итоге. После которых непременно кто-нибудь умрёт, и я даже знаю, кто это будет. Это буду я.