Патрулируя улицы, муниципальная полиция Курбевуа обнаружила Яна, на коленях, с членом в руке, в луже мочи. Упираясь лбом в стену автостоянки, он, казалось, молился. Очевидно, он пробыл там несколько часов.

Альфонсо Ибанез повесил трубку. Он оставил очередное сообщение сестре.

– Ostia![14] Ты меня заколебала…

Много лет она упорно не перезванивает ему или, по крайней мере, не сразу. Продлевает удовольствие, доводя старшего брата до бешенства. Он знает, она так и не простила ему, что он стал полицейским.

– Не бывало никогда чертовых легавых среди цыган, ni ai puta pestani[15]! – крикнула она ему в ходе одной из их многочисленных перепалок. Он не понимает, почему она так непримирима, она не понимает, почему он так уперся.

После смерти родителей он взял на себя роль духовного опекуна и, хотя она давно уже не ребенок, звонит ей по несколько раз в неделю, засыпая ее вопросами. Она не отвечает, разве что очень редко. Запись на автоответчике ее мобильного бывает иногда адресована лично ему. От потока злобной ругани на испанском или цыганском ему всякий раз больно. Увы, он не может удержаться и все равно звонит ей, возможно, просто для собственного спокойствия.

Но на этот раз впервые прошло больше месяца, как он ничего от нее не получил.

После четырех лет в антикриминальной бригаде ХХ округа его приняли в чине инспектора в престижную Криминальную бригаду, где он и служит уже почти год. Он смотрит на кипу рапортов на своем столе – о таинственных смертях в этот уик-энд. Полиция хочет знать, случайность ли это или массовое отравление, и он медленно листает страницы. До сих пор ему доставались только дела, от которых отказывались все остальные, и это из их числа. Смерть во сне по-прежнему не столь привлекательна, как кровавые преступления. Никому не хочется строчить кучу рапортов и протоколов по делу, которое и делом-то скорее всего не является. Бумажная волокита инспектора не пугает, это его работа, а главное, он считает для себя делом чести понять, что так резко оборвало жизненный путь неизвестного ему человека, даже если это всего лишь несчастный случай. На его взгляд, любая смерть, вне зависимости от причины, заслуживает равного внимания.

Он помнит путь, пройденный от гаража-времянки, и ему нравится, несмотря на убогие помещения, каждое утро переступать порог здания на набережной Орфевр и подниматься по его мифической лестнице. Через несколько месяцев бригада переедет в так называемый «Новый 36», в сердце квартала Батиньоль, рядом с будущим зданием Верховного суда. Он всегда будет гордиться, что работал, пусть и недолго, в легендарном доме 36 на набережной Орфевр.

Фотография жены и дочери в рамке – единственная личная вещь, которую он позволил себе держать на рабочем столе. На стене за спиной висит афиша его фильма-фетиша: Deprisa, deprisa[16] Карлоса Сауры. В фильме рассказывается о тупиковом пути банды отбросов общества, молодых испанцев, а может, и цыган. Смерть, наркотики, любовь и нищета, порочный круг и последний танец, жгучий и жестокий, романтическая трагедия до конца, до выкидных ножей и двуствольных пистолетов. Не проходит недели, чтобы он не слушал саундтрек к этому фильму. Череда горьких жалоб, яростных и отчаянных, песнь о хрупкости бытия и о границах между жизнью и смертью, верным и неверным выбором, между законом и всем остальным.

Прежде воровавший кур, теперь охотится на воров, и это, естественно, было принято в штыки его соплеменниками. Он, наверное, первый цыган, принятый в бригаду, и ему пришлось заплатить за это дорогой ценой. Ценой невозврата.

Он открывает чистый файл на ноутбуке, достает шариковую ручку, кладет стопку бумаги справа от компьютера и начинает собирать воедино и классифицировать все имеющиеся у него сведения о подозрительных смертях. Составляет первые списки. Он любит составлять списки и знает, что из них часто рождается истина, как уравнение со многими неизвестными, решающееся само собой. К тому же они помогают его восприятию действительности. Списки он составлял по любому поводу еще задолго до поступления в полицию, но истинный смысл и внятность они обрели только в его работе. Он записывает все данные, которые можно сравнить, в столбики: место, возраст, причина смерти, социальная среда и так далее, от цвета глаз до последней прочитанной книги, и этот огромный пазл покрывает все стены его кабинета. Любые особенности, которые он замечает в каждом деле, вынесены сюда, эти особенности становятся порой общими и, повторяясь, зачастую дают ниточки.

Он делит эту страсть с одним из своих учителей, Франком Шапю, видным криминологом, увлеченным алхимией и неоднократным чемпионом по шахматам. Подобно тем ученым, для которых математика становится музыкой, Шапю убежден, что и списки в тот или иной момент дают мелодию, стройное созвучие, которое надо научиться слушать. Они ведь теперь определяют нашу жизнь, как координационная сетка, во всем, от гражданского состояния до социальных сетей, мы – лишь списки, данные, совокупности информации, оставляющие повсюду следы, будущие идентификационные чипы. Исчезнуть из системы или остаться невидимым стало, по его словам, невозможно. От обработки этих списков голова идет кругом, но зачастую она позволяет быстро очертить теоретическую зону поиска, а то и установить виновного или, по крайней мере, логику преступления. Надо только уловить последовательность, конфигурацию, услышать резонирующее эхо, и списки станут нитью Ариадны.

Эта простая и очень четко организованная методика сразу понравилась Ибанезу, он пользовался ею с первого своего назначения, и она не раз приносила плоды. С каждым новым делом списки заполняют стены его кабинета, которые он привык предварительно очищать от прежних бумаг, делая исключение только для потрепанной афиши фильма.

Зная, что бумажная работа займет изрядную часть дня, да и вечера, он послал сообщение Элеоноре, жене, чтобы не ждала его к ужину, потом поставил звуковым фоном альбом фильма. С первыми гитарными аккордами «Los Chunguitos», исполняющих вступление к Me quedo contigo, он наполнил чашку до краев горячим кофе и начал прикреплять к стене первые листки.

Покосившись на лежащий на столе телефон, он напомнил себе, что надо бы обзвонить морги парижского региона: нет гарантии, что отсчет мертвецов закончен.

ВТОРНИК – 5.17

Не буду открывать глаза еще минутку. Черно снаружи. Черно изнутри. Не хочу. Не хочу видеть, как снова возникнет этот мир, не сейчас, не сразу. Он занимает столько места. Мне хорошо так, в темноте. Я плыву на пироге, где-то в Бирме. Непроглядная ночь, нос, как скальпель, бесшумно рассекает черную маслянистую воду, движение совершенно, ни малейшего толчка. Берегов не видно. Течение тихонько уносит меня. В лодке уютно, просто, здесь теплота, принадлежащая мне одной.

Я медленно открываю глаза. Еще не рассвело. Уличный фонарь рядом с моим окном отбрасывает прямоугольник света вокруг пледа, служащего мне занавеской. Черный квадрат в золотой рамке. Все неподвижно. В изножье кровати меня ждут мои кроссовки Gazelle Adidas. Я их обожаю. И пара Doc Martens рядом. Не могу больше спать на этом матрасе. Поролон сбился на стороны, и в середине два слоя ткани соприкасаются, так что лежу я прямо на полу.

Сквот уже просыпается. Начинает скулить собака того урода, я ее отсюда слышу. А ее хозяин, надо же, объяснился мне вчера в любви. Вот мудила! Все они такие. Он вообще-то казался мне славным, мы дружили. Блин, неужели невозможно просто дружить? Нет, невозможно. Всегда наступит момент, когда мудила захочет запустить руку тебе в трусики. Он сказал, что я не такая, как все, что я особенная, какая-то необыкновенная.