Спать он умел получше многих. Чаще контролируя процесс медленного погружения, доставлявший удовольствие сам по себе, но порой, когда требовалось, способный отключиться почти мгновенно: физический труд способствует уравновешенности биоритмов. Порой, вздрагивая среди ночи, долго затем находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, бегая за ускользающими в область нереального мыслями как герой Сэллинджера за детьми над ржаной пропастью. В ту ночь произошло именно это: умерщвлённый очередным небезопасным приключением, Митя открыл ненадолго глаза, увидел незнакомый серый потолок и, разумно полагая себя всё ещё спящим, принялся развлекаться гротескным развитием озвученных неким посторонним комментатором событий. То идиотская лыбящаяся рожа то и дело выглядывала из мезонина, игриво улыбаясь, чтобы, подобно ребёнку, шустро затем нырнуть обратно в укрытие. Затем явился пузатый лысеющий янки. Казалось, он мог стать супергероем, повелителем женщин и любителем мужчин, каким-нибудь топ-менеджером европейского модельного дома, но вместо этого вынужден был присматриваться к неопрятным, нетрезвым и непривлекательным «девушкам» за сорок. Танцующий с бокалами исполнительный джентльмен, явно опасающийся оставить без пригляда на стойке напитки. «За эти пять минут самоутверждения – все страдания? Не будь дураком, – донёсся обрывок приятно нетривиальной беседы. – Впрочем, главное – выбраться из холодного ада в райское вечное тепло», – и обаяние тут же исчезло. В конце концов, сосредоточился на странноватой девушке, с видом истинной художницы малевавшей что-то на своём кроссовке. На её чуть подёргивавшемся от обилия препаратов лице написано было сознание не просто значимости происходящего – все импрессионисты, а заодно и постимпрессионисты разом перевернули в гробу свои истлевшие кости при виде шедевра обувного искусства. Зелёной ручкой, с вкраплениями красного, претендующее на авторский замысел творение, на деле копирующее незамысловатый узор застиранной шторы напротив.

– Зря смеётесь, – Митя, впрочем, лишь улыбался; на английском обратился к нему кто-то, по-видимому исполнявший здесь функцию распорядителя. – В этот момент она ощущает себя поистине талантливой, а то и вовсе гениальной. Момент безудержного удовольствия в припадке очевидности собственного величия. Да никакой Рафаэль отродясь не испытывал такого удовлетворения от работы. Спрашивается, кто же из них умнее…

– Безусловно, девушка, – согласился потревоженный наблюдатель, впрочем, более тем, что легко перевёл на русский значение слова «отродясь» – до той поры иностранными языками «без словаря» явно не владевший, – только, если честно, задолбали эти f^*ing compromises. Хочется чистоты.

– Подойти к ней и сказать, что она набитая дура? А будь вы Гогеном на Таити, поверили бы? Без надежды на воздействие – это всего лишь наслаждение оскорблением, а вы не похожи на ограниченного человека.

Митя поморщился. Он знал, что играет сейчас роль типичного обывателя из сладостных мечтаний о том, что все и вся потянется к нему само, вот сердобольный администратор предложит сейчас выпить:

– Кстати, не хотите бутылочку Leffe?

– Естественно, за счёт заведения, – додумал Митя, – и предлагавший согласно кивнул. – А это что?

– Да неужели же вы никогда не пробовали?! Серьёзно? Это же лучшее на свете пиво, насыщенное и крепкое. Напоминало бы вино, если бы не было намного вкуснее. Соглашайтесь, не пожалеете, – и, не дождавшись одобрения, маг и волшебник отдельно взятой точки в пространстве отправился за бар, который, надо полагать, коль скоро это походило на ночной клуб, должен был непременно наличествовать. – Когда любовь измеряется временем… Абсолютного молчания, – продолжали долетать до него фразы. – Но, – воспитанный слушатель выбросил из монолога серию нецензурных околопостельных ругательств, – при всём том, как бы я вот эту блондинку хорошенько при случае… Бывает, что хочется боли – мужчине не меньше, чем женщине, – продолжал философствовать незнакомец, – а иногда прямо-таки распирает без всяких прелюдий хорошенько так… ну, это самое. Вот что ты будешь делать, – по законам жанра он, наверное, тоже обращался теперь к Мите, но главному герою вдруг стало не до рассуждений о контрасте возвышенного с банальной похотью – губы уже обнимали горлышко, и пришла пора, отрешившись от суеты, сделать многообещающий глоток.

Если годами питаться одними только свежепойманными морскими жителями, то и гречка в результате окажется непередаваемо вкусной. Но если лет тридцать давиться гречкой, а после отправить неизбалованным вкусовым рецепторам кусочек приготовленного в чесночном соусе лобстера, то эффект окажется куда более впечатляющим. В какой-то момент дегустатору показалось, что у него начинается эрекция: неспровоцированная, но основательная и готовая вот-вот перейти в оргазм.

– Ну как? – поинтересовался добрый волшебник, хотя выражение Митиного лица явно исключало всякие толкования, кроме единственного.

– Мать моя, как же хорошо, – закончил он вслух собственную мысль, полным благодарности взглядом одарив того, кто имел власть, право и, что важнее всего, непреодолимое желание доставлять страждущим полпинты. Настоящие: здесь во сне, но настоящие, а не выдуманные, – полпинты настоящего же пива.

В этот момент к происходящему добавилась ещё и музыка. В пучину современных танцевальных ритмов вдруг ворвалась нарастающим фоном балалайка. Три короткие струны, что лучше всех умеют взахлёб веселиться, предпочитая, однако, тоскливо завывать. Без слов – нам хватит и пьяного «м-м», но за которым скрывается порыв. К чему угодно, вот, правда, непременно с одним результатом. «Чем не русская идея, – подумал Митя, – не в бой, не на подвиг эта музыка толкает – на самопожертвование. Потому что есть такое русское слово – надо. И ничего общего с продуманной стратегией завоевателя оно не имеет – не желает иметь». Ещё немного, и он готов был вспомнить очередной жутковатый плод Асатова стихосложения – тот и сам утверждал, что наряду с ямбом, хореем и другими лично для себя он выдумал новый размер, заключающийся в презрении к любым нормам, следуя одному лишь вдохновению. Звуки струн били по Мите всё сильнее, будто плеть хлестала по его унизительно распластанному на столе для экзекуций телу, и кто-то очевидно пришлый, оккупант в чужой форме, качественно, не халтуря, с завидной сноровкой, как только они одни и умеют, превращал его пятую точку в рваную рану. Стегай он его розгами, привыкшая к наказаниям спина, наверное, молча снесла бы несправедливые побои, как вполне умеренную плату за насаждаемый повсюду импортной властью порядок и здравый смысл, но пробудить унизительной процедурой чувство собственного достоинства тем опаснее, если пробудить её у раба. Тогда, наконец, он услышал Асата: