– Рад знакомству, госпожа Коттон.

Он хочет отвернуться, но кланяется и улыбается.

– Надеюсь в скором будущем также испытать радость от знакомства с вами, господин Форальберг.

Её голос обволакивает. Он будто мерцает светом звёзд, но слова её так же холодны, как те небесные светила для всех, кто смотрит на них с земли.

– Уверен, это будущее предельно близко.

Она не слушает его, скучающе глядя в сторону.

И вот все гости за столом. На затравку подают закуски, потом суп-пюре с дичью и лимонными клёцками. Присутствующие как будто снова начинают толковать о войне. Фаршированный тетерев прилетает следом и, насытив животы, убеждает гостей в неразумности применения оружия. А он, Форальберг, чувствует острый голод, на него наводит панику невозможность отведать хоть кусочек. Его руки не смеют поднять нож и вилку, он сидит неподвижно, касаясь ровной спинки стула. Десерт, фисташковое бланманже, сводит на нет все беспокойные дискуссии. Люди возвращаются в зал, сытые и несколько ленивые. Обед расставил все точки зрения по местам, велел им сидеть тихо и вести себя прилично. Но Конмаэл ничуть не насытился, будто все эти блюда были приготовлены не для него.

Он встаёт у пианино, проводит рукой по крышке. Она сверкает лаком, и он знает, что должен ощущать гладкий холод от этого прикосновения.

– Вы играете?

Шивон стоит рядом с ним.

– Нет, госпожа Коттон, музыку я создавать не умею.

– Что же вы умеете?

Она поднимает крышку пианино и начинает небрежно перебирать клавиши. Раздаются глубокие медленные аккорды. Звуки появляются в его голове, снаружи слышен лишь шум светского приёма.

– Умею проектировать здания. По окончании обучения я намерен быть архитектором.

Её строгое лицо становится удивлённым.

– Вы осваиваете профессию и станете работать? Я полагала, ваш отец ожидает вашего участия в управлении заводами.

– Нисколько не ожидает. Этот камень преткновения между нами уже давно порос мхом. Я избрал собственный путь. Конечно, он не проторён, и осваивать его мне предстоит на своих ногах, а не в экипаже, но зато с него открываются виды лишь на мои горизонты.

– Вы сомнительный бунтарь, господин Форальберг. Ленивый, хоть и исполненный поэтичности. Полагаю, пару крепких сапог для своего путешествия вы раздобыли не сами.

– У меня нет желания бунтовать. И если я ухватил из дому сапоги, так что в этом дурного? Я же не хвалюсь, что сам их сшил.

Шивон молчит. Она как будто полностью поглощена мелодией. Силуэты гостей стали размыты, всё слилось в единую тёмную массу. Пространство сжалось.

Он чувствует тревогу, будто теряет что-то важное, что необходимо поймать прямо сейчас, не упустив момента. Но он лишь наблюдатель.

– А вы, госпожа Коттон? Уверен, вы умеете создавать ещё массу всего, помимо музыки?

Она поворачивается к нему и улыбается, он отчётливо это видит, полагая, однако, иллюзией.

– Я женщина, господин Форальберг. Всё, что мне необходимо создать, это удачный брак.

Шивон опускает крышку пианино и собирается уходить. Он слышит её смех – она смеётся над ним. Пусть уходит, пусть уносит с собой весь холод, что расточает вокруг себя, забирает до капли. Всё плывёт, растворяется, как будто засасывается в воронку, в водоворот посреди странной реки событий. Он слышит звон стекла – кажется, одну вазу всё-таки разбили.

Конмаэл дёрнулся и проснулся. Нестройные границы сна поплыли прочь, медленно высвечивая из-под стен красивой приёмной залы особняка грубую кладку крепости. Некоторое время Конмаэл лежал, глядя в потолок, пытаясь понять, почему память предложила ему этот вечер, этот островок жизни, когда-то случавшейся с ним. И почему эта девушка? Но с удивлением он ощутил себя спокойным и удовлетворённым, словно отдохнувшим сверх меры. Потом он поднялся, умылся, привычно намочив ворот рубашки, и облачился в офицерскую форму. Любой сон в итоге выскальзывает из рук, и единственное, за что можно ухватиться, – хорошо выполненная работа.

Через несколько дней Конмаэл задумал проинспектировать Игнота и Томаша вместе со стариком Ароном и вызвался пойти с ними к ангару за крепостью. С лёгким недоумением он обнаруживал в себе любопытство к своим обязанностям. Ему необходимо было знать, как всё устроено и что собой представляют люди в его бригаде. День выдался облачный и уже по-настоящему зимний, земля успела промёрзнуть, изо рта валил пар. Двое солдат молча приветствовали своего командира за воротами крепости, старик Арон, взглянув на Конмаэла, скривился, что-то промычал себе под нос и подхлестнул костлявых мулов. Телега с тремя телами угрожающе зашаталась и медленно тронулась. Действо напоминало похоронную процессию. Солдаты угрюмо шли за повозкой, их командир замыкал строй. Деревянные колёса скрипели, порождая странную, чуждую слуху мелодию. Изредка подавали голос мулы, Арон плевался и непрерывно что-то бубнил. Телега подскакивала на каждом ухабе – снег ещё не успел плотно заполнить собою ямы, и дорога была испещрена рытвинами, как после бомбёжки.

Спустившись с холма, они свернули с центрального тракта на боковую дорогу в поле, ещё более неровную, и вскоре оказались перед ангаром. Арон загнал телегу внутрь.

За дверями не было ничего, кроме двух печей, трубы которых уходили в крышу, и огромной кучи угля у стены. Ветер гулял по углам ангара, но воздух здесь всё равно был спёртый. Свет поступал лишь из больших длинных окон под потолком. Какое-то таинство должно происходить в таком месте, как это, что-то, внушающее первобытный трепет и причиняющее боль. Конмаэл чувствовал лишь напряжение.

Томаш и Игнот принялись за дело – сгрузили умерших и уложили в печи: двоих на разные ярусы одной, третьего – в другую. Одежды с них не снимали. Солдаты взялись за лопаты, торчащие из угольной кучи, и стали перебрасывать топливо туда, где оно будет питать голодное пламя. Никто не произносил ни слова.

Конмаэл стоял в углу ангара. Его замутило от запахов, от той картины, что он видел, и от той, что воображал, – она станет реальностью совсем скоро. Тела казались манекенами, синюшно-восковыми, и он почувствовал на ладонях холод их кожи, вспомнив, как ему пришлось грузить убитых в свой первый день. Это ощущение намертво прилипло к его рукам, и он стоял сосредоточенный, шевеля и подёргивая пальцами, пытаясь стряхнуть с себя эту память.

Арон выгонял мулов наружу, когда у входа послышалась какая-то возня.

В ангар зашёл Кит Мэри, таща за собой прицеп, в котором было ещё одно тело.

– Подожди-подожди! Вот ещё, примите в компанию, бедняга в камере преставился. А, капитан, здравия! Ну и погодка сегодня! Ух, зима у порога стоит да в двери стучит!

Белокурый великан запыхался, раскраснелся, но выглядел, по своему обыкновению, довольным. Не успел он подкатить прицеп к Игноту, стоявшему у печи, как рядом с телом вырос вдруг оживившийся Арон. Глаза его разгорелись, рот был полуоткрыт. В состоянии явного предвкушения он потянулся руками к телу покойного и стал шарить по его одежде – по карманам и вдоль корпуса, будто ища нечто ценное. Офицеру стало невыносимо противно, захотелось пристрелить этого калеку на месте.

– А ну, отставить! – рявкнул Конмаэл, и от неожиданности вздрогнули все, кто был в ангаре. Его голос пронёсся резким эхом по стенам.

Плешивый старик уставился на него непонимающим гневным взглядом. Ему было неведомо, почему нарушили его славный обычай, но руки он убрал.

– Арон, убирайся отсюда! А вы продолжайте свою работу.

Проходя мимо Форальберга, старик злобно зашипел, и Конмаэл подумал, что сейчас он на него набросится и укусит, как дикая обезьяна, но тот прошёл мимо и скрылся за дверями.

– Он всегда так делал, командир Конмаэл, – обиженно протянул Кит Мэри.