Со временем жизнь истощилась. В конторе стало меньше света и тепла, и люди оскудели. Одни ушли на фронт, другие до такой степени осунулись, что их лица стали прозрачными, а души невесомыми. Потом отец Конмаэла умер, скоропостижно и нежданно – недуг поразил его сердце и поставил точку в этой жизни, оставив миру его заводы, его оружие и сына. Через три дня после похорон Альберта Форальберга король издал, а парламент охотно одобрил указ, согласно которому все заводы почившего переходили государству, ибо в условиях военного времени страна нуждается в столь обширных производственных мощностях. Ещё несколько дней спустя к младшему Форальбергу пришли два человека в форме. С каменными лицами они промаршировали через всю контору, вручили Конмаэлу повестку и вывели его из кабинета. Коллеги смотрели на него молча и равнодушно, впрочем, некоторые не без слабого сочувствия. Солдаты ждали его в дверях особняка, пока он собирал вещи и давал дворецкому последние указания, потом сопровождали на шумный вокзал и избавили его от своей компании, только когда поезд отошёл от платформы. Тяжёлая махина медленно набирала ход, дымила, как дракон с папиросой, гудела, стучала и шипела паром, увозя Конмаэла из столицы.
Калейдоскоп чувств, пережитых им за последнее время, сплёлся в тугой узел в груди. Форальберг-младший никогда не был открытым миру, запирая все эмоции внутри себя. Отец умер – он сожалел, но словно смотрел на своё сожаление издалека, не решаясь приблизиться. С самого первого вечера он ждал людей в форме, готовился, но так и не смог заставить себя спокойно воспринять новую реальность. Конмаэл никогда не принимал ничьей стороны. И тем больше всего ему претила война: она отбирала все шансы оставаться наблюдателем.
И теперь, надев поутру эту колючую, неприятно пахнущую форму, он стоял растерянный, не узнавая себя. Теперь ему придётся вступить в конфликт, стать причастным, обзавестись твёрдым мнением и приспособиться к новой морали. А её следует втолковать себе покрепче, иначе здесь не выжить.
Едва рассвело, майор Таубе собрал вновь прибывших во внутреннем дворе перед башней Правосудия. Конмаэл был самым старшим из рекрутов и стоял с краю их неровной шеренги. Новобранцы серьёзно глядели перед собой.
Низкие облака и противная морось, ложившаяся на лицо мокрой паутиной, словно провожали Конмаэла в неведомую даль. Он стоял, не в силах побороть тревогу, и слушал речь майора будто через поглощающую звук заслонку.
– Господа рекруты! Добро пожаловать. Великая честь теперь вам подруга – честь быть защитниками своей страны. Это непросто, этому нужно учиться, потому как в таком деле не должно быть ошибок. Вы здесь именно с этой целью – стать достойными той задачи, которая будет поставлена перед вами на фронте. Человеческая натура несовершенна. Даже не сомневаясь в шакальей сути врага, многие солдаты тем не менее впустую растрачивают патроны. Закрывают глаза, стреляют в воздух. Барьер, не преодолеть которого – позорно, но этим позором покрывают себя очень многие. Вы не из таких. Недельный курс лекций и двадцать один день расстрелов сделают из вас солдат, заслуживающих доверия. Поверьте, даже простой рядовой, метко стреляющий из окопов, вызывает гордость у командования и короля, – майор выдержал паузу, скользя взглядом по молодым лицам. – Не питайте иллюзий. Вы будете убивать – много, быстро и без сожалений. Кого жалеть? Наш враг – не человек. Его звериная морда коснулась каждого из нас, покусав родных и друзей. Эта морда не хочет мира, она хочет разодрать в клочья всё, до чего дотянется. Вы, именно вы, должны быть сильными ради того прекрасного и мирного будущего, которого мы все так жаждем. Кровь, которую вы прольёте, – честная кровь! Впервые вы пустите её здесь. И дальше, став гордостью нашей армии, вы пойдёте на фронт и будете лить её там. Вы будете с честью делать это, пока враг – не человек, шакал, – не уберётся с нашей земли, поджав хвост. Пока не издохнет, перестав быть угрозой спокойному и справедливому миру. Вы готовы к этому?
В ответ раздалось лишь невнятное мычание и несколько неуверенных «да». Таубе прищурился и как будто улыбнулся, и подал знак солдату, стоявшему у дальней двери. Тот постучал в неё, и конвой вывел во двор грязного, заросшего, закованного в кандалы человека. В его лохмотьях угадывались остатки военной формы, босые ноги были покрыты кровавыми язвами. На вид ему было около сорока, в глазах суетилось безумие.
– Поглядите, господа. Это не человек. Это шакал. Он со своим отрядом бесчинствовал на наших землях, распорядился поджечь несколько домов в деревне, чтобы выгнать жителей. Этот негодяй и его пособники ободрали кожу с мужчин, изнасиловали и зарезали женщин. Не пощадили и детей. Какую судьбу мы уготовим ему и всем подобным?
Внезапно пленный громко закричал, крик превратился в смех. Он выхватил из-за пазухи острый кусок металла и с хохотом бросился на конвой. Солдаты отскочили, но Георгий Таубе молниеносно выхватил пистолет и выпустил в безумца четыре пули. Тот грузно рухнул на брусчатку. Из-под мёртвого тела потекла тёмная кровь.
Рекруты молча смотрели на происходящее.
– Это не человек, – повторил майор, убирая оружие в кобуру. – Он безумен и готов лишь убивать. Наш мир нуждается в вас, чтобы не дать этой чуме поглотить все земли. Вы должны искоренить в себе малейшие проявления жалости – это единственный путь к победе. Я верю в вас. Идите и научитесь достоинству, отличающему хорошего солдата от плохого.
Майор отступил в тень башни и скрылся за дверью.
Шеренга смешалась, и будущие защитники направились в зал бывшей библиотеки, где должны были начать обучение. Конмаэл задержался, отстав от других. Он не мог оторвать взгляда от мёртвого тела. Расходились все, даже конвой. Его что, вот так оставят лежать здесь? Или тот старый возница с гнилым ртом заберёт его, свалит в телегу и увезёт прочь от крепости? Он подошёл ближе. На вид лужа крови была тягучей и липкой, от трупа дурно пахло. Глаза убитого были закрыты. На лице застыла безумная гримаса, последняя в его жизни.
– Эй, благородие! Форальберг! Чего застрял? Марш с остальными! – Грубый оклик сержанта вывел Конмаэла из оцепенения.
Выдохнув железно-гнилостный запах смерти, он подчинился и быстрым шагом проследовал за остальными в узкие коридоры крепости. Он был почти уверен, что майор Таубе держал руку на кобуре задолго до того, как пленник допустил стоившее ему жизни безумие.
Из дневника Конмаэла Форальберга
13 октября
С первых дней Гора Мертвецов стала мне совершенно отвратительна. Всё моё естество восстаёт против этого места. Я готов находиться где угодно, но только не здесь. Тут скверные запахи и дурные привычки, гнилые души, в которых нет никакого огня. Пламень войны, долженствующий проходить через весь быт такого места, как это, давно угас. Мне не встретилось пока ни одного лица с отблеском мысли, ни единого жизненного порыва, кроме самых низменных. Во всём здесь ощущается особая степень гниения, это трудно объяснить. Её не уловишь в заплесневелом хлебе или отсыревшей соломе, это нечто иное, чего нельзя ухватить, но можно впитать. Здесь всё стремится к равнодушию, потому что это самый верный способ пережить происходящее. Стены тут вобрали в себя запах крови, он слышится везде, и перебить его неспособны даже запахи казармы. Сколько же здесь скитается духов? Ведь это всё, что осталось от нашедших на Горе Мертвецов свой закат. Мне страшно спать по ночам, мне чудится, будто однажды все эти духи соберутся в единую невидимую силу, полную ненависти, и уничтожат эту крепость. Я бы не стал возражать. С той самой минуты, когда мне пришлось перетаскивать в телегу выпавшие трупы, я бы не стал возражать. Тогда, коснувшись холодных тел, я будто заразился недугом, поразившим это место.
Неделя, всего лишь неделя здесь, и я только подхожу к порогу этого языческого храма, где мне предстоит обратиться в нечто иное. Мы изучили оружие, тактику, возможности врага и свои собственные. Мы слышали, как казнят пленных, только хлопки выстрелов, но даже от этих звуков на мгновение останавливалось моё сердце. Я представлял, как льётся кровь из их ран. В таком месте, как это, она льётся без видимых причин – просто струится по ходу движения во времени, как утренний кофе в чашку. Осознаёт ли здесь хоть кто-нибудь ценность человеческой жизни? Мне никогда не приходилось думать о подобном. Смерть, даже насильственная, всегда была для меня чем-то естественным, подчиняющимся природе. Как простая часть жизни, спокойно принимаемая мной по мотиву непричастности. Когда майор Таубе застрелил безумца в кандалах, и я увидел, как душа, пусть и такая грязная, покидает тело, меня посетила мысль: а насколько естественна эта данность? Насколько эта смерть сейчас – лишь эпизод в нормальном ходе вещей, и не более того? Я могу попасть в плен и оказаться на месте этого безумца. Разве я не такой же враг для них, каким он был для нас? И буду ли я, лёжа в луже собственной крови, считать это таким же естественным?
