Вскоре повозка затряслась по брусчатке маленького моста – он сглаживал канаву на теле холма. Приехали.

Ворота были распахнуты. Этим дубовым, грубо окованным створкам было очень много лет, чуть меньше, чем длятся войны на земле, но ничто не позволяло усомниться в их прочности. Внутри оказалось довольно шумно. Повсюду сновали люди, толкались, месили ногами грязь на засыпанной мелким щебнем улице. Пахло немытыми телами и дешёвой выпивкой, сырой воздух был согрет дыханием толпы. Казалось, это и не крепость вовсе, а целый город, спрятавшийся за исполинскими стенами. Это место научилось обеспечивать себя. Сюда заглядывали не только военные и беженцы, но и те, кто ловко шныряет по всем закоулкам людских нужд и умело их удовлетворяет. Война покрывала здесь любое лицо и каждый камень, но за четыре года она стала привычной.

Молодой человек расплатился с возничим и окунулся в толпу.

– Прошу прощения, где мне найти майора Таубе? – спросил он, придержав за локоть шедшего мимо солдата.

– Он во внутреннем дворе, господин, в башне Правосудия – вон, самая высокая здесь, с флагом. Ступайте прямиком туда. – Солдат криво кивнул и скрылся среди людей.

Двор оказался не таким большим, его делали живым и подвижным лишь люди. Кованая решётка в проёме внутренней стены крепости была открыта. У входа стояла вооружённая охрана из двух человек, они остановили юношу, и тот с готовностью достал из кармана письмо. Один из солдат, пробежав бумагу глазами, коротким кивком позволил посетителю войти. Внутренний двор, просторный и избавленный от шумной толпы, был вымощен брусчаткой. Здесь было тихо, воздух казался свежее. Никого не было. Молодой человек направился к главной башне. Над входом был высечен древний герб с остатками облупившейся краски, на нём олень сражался с бараном. Правосудие.

Конмаэл толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Внутри стояло несколько столов, за ними офицеры шумно справлялись с бумажной волокитой. Было тепло, в очаге горел огонь, зал освещали яркие электрические лампы. На высоких стенах висели гобелены, подёрнутые чадом прошедших лет, узкие окна далеко вверху едва пропускали остатки дневного света. Массивные балки перекрытий вобрали в себя многовековую копоть от факелов и свечей.

Юноша окинул взглядом зал и, ни к кому точно не обращаясь, спросил, можно ли увидеть майора. Один из офицеров молча кивнул в сторону дальнего стола. Там, склонившись над картой, стоял высокий сухой человек с длинным крючковатым носом. Залысины, короткая борода цвета серого пепла, цепкий взгляд и едва уловимая тень, окутывавшая его, – весь его облик очень подходил этому месту. Движения его были медленными, но неожиданно резкими на самом конце жеста. Он оторвался от бумаг и поднял вопросительный взгляд на Конмаэла, тот в ответ отдал командующему помятое письмо.

– Ну что ж, господин Форальберг, – сказал тот, прочитав его и отложив в сторону, – приветствую вас в наших рядах. Слышал о кончине вашего отца, соболезную. Поговаривают, его заводы перешли нашему дражайшему монарху и его министрам, и теперь их станки крутятся во имя защиты отечества?

– Да, господин майор, истинно так.

– Тогда вы можете гордиться своим нынешним положением. Вы послужите армии лично, пока опытные руки управляют заводами почившего Альберта Форальберга. Позвольте предупредить, что, несмотря на ваш титул, сперва вас ждёт учебная часть, и лишь после этого в подчинение к вам поступят боевые единицы. Какое-то время вы будете находиться в положении, равном прочим рекрутам, и выполнять равные же с ними задачи.

– Безусловно, господин майор. Я не офицер и никогда не обучался военному делу. Меня учили строить, а не разрушать. И, прошу прощения, я не испытываю никакого восторга от того, что нахожусь здесь.

Майор ненадолго задержал брезгливый взгляд на лице юноши, затем жестом пригласил его следовать за собой. Пройдя через незаметную дверь, они оказались в другом дворе, не столь просторном, как предыдущий, но таком же пустом. Одна из каменных стен была сплошь в грязно-бурых потёках, как и брусчатка под ней.

– Никто из находящихся здесь людей не испытывает восторга, господин Форальберг. Вы знаете, что это за место и что тут происходит. Зарвавшихся белоручек я не потерплю, какой бы титул они ни носили. Вы привыкли к светским раутам, вас тяготит война, вам мерзко оттого, что приходится быть к этому причастным? Поздно думать об этом. Вы здесь. Просто выполняйте поставленные задачи. Не стоит рассуждать, нравится вам это или нет. Никому не нравится.

Майор отступил на пару шагов, колюче впиваясь в него ястребиными глазами. Конмаэл молчал.

– И прошу, сударь, не скулить, когда сотрёте в кровь свои белые руки. – Тут он внезапно смягчился, словно прогнал неприятные мысли, и тоном гостеприимного хозяина пригласил: – А теперь, господин Форальберг – прошу! Время приобщиться ко всеобщему действу.

Грубая солдатская форма была много раз перестирана, но никакой порошок уже не мог отбить затхлого запаха моральных нечистот, в котором погрязла Гора Мертвецов. Рубаха царапала тело, сапоги были не по размеру и местами потрескались. Штаны и камзол были вроде бы поновее и без заплат, но так же неприятны на ощупь. Снабжение армии скудело с каждым годом, и если эта война продлится ещё хотя бы в половину прошедшего срока, то скоро станет войной нищих с нищими, и природа вернёт им в руки копья и камни.

Под казармы были отведены бывшие комнаты обслуги, коей здесь было немало в прежние времена. Где нужно сломали стены, поставили вплотную железные двухъярусные кровати. Каменную кладку прикрыли деревянными панелями, спрятав под них сухую солому. Сырость нынешней гнилой поры постоянно пыталась проникнуть в помещение, а вместе с ней и болезни. Командование не жалело дров: для солдата мокрые ноги многим хуже пустого желудка.

Конмаэл Форальберг не имел желания строить какие-либо связи. Впервые войдя в тёмную казарму, где солдаты готовились провалиться в тревожные сны, он лишь едва кивал тем, с кем встречался взглядом, и сразу отводил глаза. Дойдя до своей кровати на нижнем ярусе, он притворился, будто тут же уснул, однако на самом деле ещё долго бодрствовал, пытаясь урезонить предательские мысли.

Слух улавливал каждый звук, выделяя его из общего гомона, будь то кашель, скрип или приглушённый разговор. Запахи били его в нос, так же отслаиваясь один от другого: пыльная одежда, пот, резина старых сапог. Взгляд цеплялся за плавающие тени. Форальберг чувствовал себя здесь лишним, ему хотелось оказаться где угодно, хоть где-нибудь, но только не на этой жёсткой кровати, погрязшей в звуках и запахах. Внутри всё противилось новому витку жизни, но иного выбора у него не было.

Конмаэл Форальберг родился в семье дворянина-промышленника. Мать скончалась рано, сражённая лихорадкой, отец же мало интересовался судьбой сына: со смертью жены в нём умерло всё, что делало его семьянином. Он был отцом настолько, насколько его обязывало это звание, и такое положение устраивало обоих. Конмаэл учтиво держался с ним на приёмах и званых ужинах, давал разумные комментарии, когда мужчины обсуждали промышленность, но он не был привлечён к управлению и не стремился занять место наследника многочисленных заводов. Юноша выучился на архитектора и, опираясь на титул и мечты о новых городах, спрятался от войны в столичной строительной конторе. Альберт Форальберг, напротив, всё более погружался в торговые отношения войны. Его заводы обрабатывали металл. Они делали рельсы для железных дорог, по которым шли эшелоны с солдатами и лошадьми, вагоны, гружённые провизией и боеприпасами. С начала войны прошёл уже год, когда парламент вынудил всех, кто способен производить оружие, делать это в немыслимых масштабах. Войной стали одержимы все, от мала до велика. Женщины шили и отправляли на фронт солдатскую форму, старики собирали деньги на табак, а дети во дворах разыгрывали миниатюры сражений. Война ещё не стала омерзительным мором, она гордо несла над головой патриотическое знамя, призывая сплотиться и подраться, ликуя, воззвать к внутренней ненависти и подраться снова. Конмаэла Форальберга война не смогла заразить своей бравадой. Он продолжал работать в столичной конторе, чертить планы зданий, которые когда-нибудь построит. И, хотя спрос на услуги архитекторов почти пропал, он понимал, что по окончании войны кому-то придётся восстанавливать былой мир, и хотел быть первым, кто окинет взглядом руины и на прахе боевых действий воздвигнет новые города. Он возродит из пепла жизнь, нечто свежее и прекрасное заполнит пространство, когда вся пролитая кровь просочится в недра и будет похоронен последний убитый. Конмаэл смотрел из окна конторы на улицу, по которой ровным строем уходили на фронт мужчины. Они браво чеканили шаг по брусчатке, их лица сияли. Прохожие кидали им под ноги цветы и выкрикивали слова признания и уважения. Неоднозначные чувства раздирали его тогда: едва уловимый стыд за непричастность растворялся в дымке видений – на этих молодых солдатских лицах он видел жуткие раны, алые потоки крови струились по их улыбкам и пятнами растекались по мундирам. А они не замечали этого, они гордо ступали по усыпанной цветами улице.