— Это обман! — выкрикнула Дженифер. — Это ложь!

— Я не лгу, — голос провидицы звучал твердо. — Я видела. Вода озера стала красной от крови, я стираю и стираю окровавленную одежду, и никак не могу отстирать.

У нее дернулись губы. Так знакомо, почти как у Рейчел Керринджер, когда она пыталась не зареветь, а очень хотелось.

— Мам, я ничего не сделал! — испуганно вскинулся Дэвид.

— Нет, пока нет, — баньши погладила его по плечу. — И лучше тебе остаться со мной, чтобы всего этого не было.

Дженифер смотрела на него руки. И Керринджер вспомнил, как дрожала сегодня стрелка компаса.

— Будет много крови, — прошептала баньши. — Вода станет красной. И руки его будут в крови.

— Прекрати! — Дженифер сорвалась на крик. — Прекрати! Верни мне сына!

— Бери! — глаза пророчицы полыхнули безумно. Она схватила Дэвида за руку, протянула ее к Дженифер, и даже Уиллу Керринджеру показалось на какую-то долю секунды, что кисть и запястье мальчишки перепачканы в чем-то красном. — Смотри! Может, это твоя кровь!

Дженифер отступила на шаг.

— Сможешь забрать его, зная, что забираешь свою смерть? Не спать ночами из страха, а заснув, просыпаться от кошмаров? — голос сиды становился все громче, она почти кричала. — Или убьешь его сама, чтобы избыть этот ужас? Я видела, я все видела! Окровавленный нож в его руке, пистолет в твоей!

— Мам, это все не правда! — Дэвид снова попытался высвободиться.

Дженифер резко развернулась и торопливо зашагала по тропе.

— Мама! — перепуганно крикнул ей вслед Дэвид. Дженифер вздрогнула, но не обернулась.

Керринджер стоял перед баньши неподвижно. У него перехватило горло, его душили несказанные слова. Охотник на фей знал точно — он может вернуть мальчишку домой, может заставить баньши отпустить его, но… Но.

— У тебя нет права, — сида печально покачала головой.

— Он кровь от крови людей и плоть от плоти, — упрямо сказал Уилл. На один долгий ужасный миг он представил себе на месте Дэвида Олбри Рейчел.

Вырвал бы. Зубами бы горло перегрыз, лишь бы вернуть дочь домой.

— Он ел мой хлеб, — баньши устало ссутулила плечи. — И я дала ему слово, что попробую обмануть судьбу. Это тяжело, но возможно.

— Это так? — с трудом подбирая слова, спросил Керринджер у Дэвида. Подросток угрюмо кивнул.

Уилл видел его страх. Кожей ощущал присутствие смерти за плечами баньши. Чуял запах старой крови. И больше всего ему хотелось вырвать из кобуры револьвер и всадить пулю в белый лоб провидицы.

Охотник на фей сдержался. Сказал Дэвиду, стараясь, чтобы его голос звучал ровно:

— Если ты хочешь, ты поедешь домой.

Мальчишка глянул туда, где скрылась с глаз его мать. Ответил:

— Кажется, у меня больше нет дома.

Он не сдержался, обернулся к сиде, уткнулся лицом ей в платье. Плечи его вздрогнули, потом еще раз. Дэвид плакал, беззвучно и отчаянно. Баньши гладила его по голове.

— Иди, — сказала она Керринджеру.

Так скверно за всю свою жизнь охотник на фей не чувствовал себя ни разу.

Дженифер сидела в машине и ревела, закрыв лицо ладонями. В первую секунду Уиллу даже захотелось ее как-то утешить, но он не смог. В уши и в горло словно набили ваты. Как-то через эту вату он сумел только выговорить:

— Мы едем домой.

Дженифер кивнула.

Керринджеру потребовалось меньше суток, чтобы добраться до туманной пелены Границы. Отчаяние и ярость неохотно выпускали Уилла из своих цепких когтей.

Дэвид Олбри на его памяти был не первым ребенком, которого родители не смогли забрать с Той стороны. Но такой отвратительный осадок у охотника на фей остался в первый раз. Невольно он раз за разом представлял себе на месте мальчишки Рейчел, и тогда Уиллу Керринджеру становилось страшно. Он косился на Дженифер и с какой-то непонятной брезгливостью думал, что его дочери повезло, что у нее нет такой матери. Пусть лучше никакой не будет. Он справится.

В Байле он довез Дженифер почти до самого ее дома. В пути они почти не разговаривали и попрощались скупо. Она попыталась улыбнуться, Уилл вернул ей улыбку и поехал к Джерисам, забирать дочь.

Он точно знал, что никогда не позвонит этой женщине.

Холм ведет его прочь от обжитых покоев и их непоколебимо-каменных стен, прочь от рыжего огня, потрескивающего в очагах, от эха голосов и смеха. Холм ведет его к смутно-ноябрьским рощам, охре палой листы и мареву колдовства. В мареве этом рождается гладкая кора осин, звенящий шелест листьев, далекие запахи, отголоски неслышной песни.

Холм ведет его, и Кертхана-Охотник легко позволяет ему это. Холм — его, и ворожба холма — его, его дыхание, биение его сердца, мерный ритм крови, бегущей по жилам. Пусть ведет.

Вначале каменные коридоры и факела. Потом — коридоры троп, и осенние деревьев рдеют ярче факельного огня. Потом за спиной остаются и они.

Сгущается туман, звенят колокольчики, в пелене едва видны очертания тонкого орешника, безлистого в предзимье. Охотник хмурит рыжие брови, но пробирается в тумане глубже в зачарованное сердце холма-сида.

Старую узловатую грушу Кертхана видит издали. Послушный его воле, туман утекает прочь, остается только мягкий свет раннего утра. Воздух тонко пахнет медом, груша цветет. Удивленный, Кертхана-Охотник останавливается, глядит на нее, не спеша подходить.

И не в том дело, что там, снаружи сида, ноябрь сыпет снег, словно муку из драного мешка. Под холмом случается и не такое. И спелая земляника, бывает, алеет из-под ржавой листвы, и стрелы кипрея разрывают рыхлую плоть сугробов, чтобы вырваться наружу. Таково волшебство рукотворного мира полого холма.

Но чтобы груша эта, старая, узловая, хоть раз цвела — этого Кертхана не помнит. Он сам посадил ее. Давно, множество веков назад, когда еще никто не звал его, буйного и вольного, Королем. Когда нога человека еще не ступила на берег озера, зовущегося ныне Лох-Тара.

Многие месяцы строились стены и насыпалась крыша дома. Потом сколотили столы и лавки, ложа и высокое сидение для хозяина. Сложили большой очаг в зале, принесли туда живой огонь. Выткали гобелены и покрывала, выковали запоры и решетки.

А потом он сам, Кертхана-Охотник, сел на хозяйское место и начал ворожбу.

Три дня и три ночи он плел чары, вдыхал жизнь в каменные стены, с пальцев его тек туман, в тумане этом рождались и умирали миры. Трава прорастала сквозь крышу круглого дома, и становился дом — холмом, внутри больше, чем снаружи, полный дремлющего волшебства и не рожденных пока правд.

Под конец Кертхана взял два саженца, высадил один на вершине, а второй — в глубине сида, в самом его сердце. Так научили его те, кто был мудрее. Дуб для хозяина, и груша для хозяйки, буде появится она.

Сколько веков минуло, но груша эта хозяйкина, не цвела не разу.

Кертхана глядит издали, как медленно-медленно падают на зеленую траву белые лепестки. Щурится, силится разглядеть что-то за этой светящейся дымкой. И только угадав за цветами темную фигуру, идет к груше.

Женщина сидит на нижней ветке, прижимается спиной к стволу, покачивает босыми ногами. На ней — его рубаха, красная, по льну расползлась причудливая вязь вышивки, и старые джинсы. На джинсах — коричневые пятна, так и не выведенные до конца. Старая кровь. Кертхана снова хмурит брови. Ему эти кровавые пятна — память горькая. Свои измаранные кровью рубахи он сжег безо всякой жалости.

Мягкий жемчужный свет ласкает худое лицо женщины. Кертхана останавливается, смотрит снизу вверх, молчит, растеряв заготовленные слова где-то на осенних тропах. Она молчит тоже, только медленно трогает ее губы улыбка, похожая на луч утреннего солнца.

Осторожно Кертхана берет ее руку в свои. Пальцы холодные, и он подносит их к губам, греет дыханием, целует самые кончики, едва касаясь.

В волосах у нее путаются отцветшие лепестки. Пахнет медом, так сладко, что голова кругом. Ствол груши черен и шершав, цветы глаже шелка и белее снега. Женщина, которую Кертхана-Охотник называет Рэйе, а хочет называть — своей королевой, довольно жмурит глаза и молчит.