— У меня был хорошо обдуманный план, — ответил Лауренс. — Я уверен, что эта река впадает в реку Лимпопо. Устье этой реки образует небольшую бухту и даже порт, где есть люди. Они наверное не оставили бы меня без помощи. Вот туда-то я и рассчитывал пробраться.

— Ваш план превосходен! — вскричал Пит. — Отчего бы и нам всем не воспользоваться им? Если, как вы говорите, от тебелов нам теперь трудно ожидать помощи, то нам лучше всего воспользоваться вашим планом. Нам и в голову не приходила эта мысль. Нужно будет сообщить ее отцу.

— Да, это, действительно, будет гораздо лучше, — подтвердил и Карл де Моор.

Все трое направились к лагерю, продолжая обсуждать подробности передвижения всей колонии по реке до порта Лимпопо.

Когда отец и сын вошли в хижину первого, они снова бросились друг другу в объятия и принялись рассказывать все пережитое ими во время разлуки.

Через некоторое время явился Пит с большим свертком в руках и сказал с обычной ему задушевностью:

— Простите за мое непрошеное вмешательство в вашу беседу, но я не мог удержаться, чтобы не поспешить передать вам искренние поздравления всех наших, обрадованных вашей встречей. Все с нетерпением ждут утра, чтобы познакомиться с Лауренсом. Кстати, я вот принес кое-что для него от моей матери. Узнав, что он одет уж слишком… по-дикарски, она посылает часть моего гардероба и просит вас, Лауренс, носить это, пока мать и сестра не сошьют вам нового платья… Пожалуйста, извините, если что не так. До свидания, до завтра!

Желая избежать благодарности, молодой боер сунул в руки Лауренса сверток и поспешно убежал, но Лауренс бросился за ним и молча крепко обнял.

Когда Лауренс возвратился назад в хижину, то был очень удивлен, увидев своего отца на коленях, горько плачущего перед свертком, принесенным Питом.

На другой день, рано утром, Карл де Моор вышел из своей хижины, приказав сыну не показываться в лагере до его возвращения. Лауренс обещал не выходить из хижины до тех пор, пока отец не разрешит этого. Оставшись один, он задумался над вопросом, почему отец всю ночь не спал и все время стонал и плакал. Не от радости же это? Хотя Лауренс нисколько не сомневался в том, что отец сильно обрадован его неожиданным появлением и, так сказать, воскресением из мертвых, но поведение его сильно удивляло молодого человека. Что за причина, заставлявшая его так мучиться? Это была тайна, в которую Лауренс никак не мог проникнуть.

Между тем Ян ван Дорн и Карл де Моор встретились в лагере. Ван Дорн раскрыл было объятия, желая по-дружески выразить свое сочувствие радости человека, к которому он был так искренне расположен, но Карл де Моор отступил на два шага назад и, поникнув головою, проговорил:

— Нет, бааз… Этого я не могу допустить… Благодарю вас… Я тронут до глубины души, но… я не в состоянии принять от вас изъявления вашей дружбы, в которой вы сейчас раскаетесь.

Ян ван Дорн с искренним удивлением взглянул на него.

«Неужели бедняга помешался от радости?» — мелькнуло у него в голове.

— Что это вы говорите, Моор! — со смехом воскликнул он. — Видно, радость совсем вскружила вам голову…

— Да, она действительно произвела во мне перемену, о которой я и хочу поговорить с вами, — продолжал Моор, все еще не поднимая головы.

— Говорите, говорите, дорогой товарищ! Только знаете ли что, отчего бы вам сначала не отвести меня к своему сыну? Мне очень хотелось бы скорее увидать его. Мой сын Пит уже в восторге от него, и вся наша молодежь тоже сгорает от нетерпения познакомиться с ним… Пойдемте-ка лучше к вам, там мы и поговорим…

— Нет, бааз, пожалуйста, — тихо, но твердо сказал Карл де Моор, — останемся пока здесь. То, что я обязан сказать вам, другие не должны знать. Я бы даже просил вас пройти со мною к реке. Там мы никого не встретим.

— Извольте, идем! — согласился ван Дорн, пожимая плечами.

Когда они подошли к деревьям, тянувшимся вдоль реки, ван Дорн остановился и с улыбкою спросил:

— Ну, теперь, надеюсь, вы мне откроете свою страшную тайну?

— Да, я вам открою… все. Тайна эта, действительно, страшная, и вы сейчас перестанете шутить… Вам придется выслушать от меня признание… унизительное признание заблуждающегося человека!

Ян ван Дорн с понятною тревогою вглядывался в искаженное страшным душевным страданием лицо своего собеседника. Он был вполне уверен, что видит перед собою немного помешавшегося от радости человека, и искренне жалел его. Но по мере того, как слова признания срывались с языка Карла де Моора, честный боер, за всю жизнь не сделавший ничего дурного, приходил все в большее и большее негодование. Наконец, когда Моор окончил свою исповедь, ван Дорн, с налившимся кровью лицом и сверкающими глазами, вне себя закричал:

— В довершение всего вы хотели даже убить моего Пита?!. О, это бесчеловечно!.. Это чудовищно!..

Карл де Моор был просто жалок в эту минуту. С опущенной головою он стоял в позе человека, до такой степени сознающего свою вину, что никакие слова осуждения не казались ему достаточно сильными. Он даже и не пытался оправдываться, хорошо понимая всю подлость задуманного преступления, только благодаря случаю не приведенного в исполнение.

Овладев немного собою, ван Дорн более спокойно и мягко сказал, хотя горечь так и сквозила в его голосе:

— Зачем вы рассказали мне все это?.. Вы бы лучше скрыли свой ужасный замысел, тем более, что вы теперь ведь уже отказались от него.

— Тогда я был бы еще бесчестнее, и мне было бы крайне тяжело пользоваться вашим уважением и расположением! — энергично возразил Карл де Моор.

— Да?.. А если я, не открывая никому ничего, попрошу вас удалиться из нашего лагеря, как изменника и предателя, — что вы на это скажете?

— Скажу, что это будет справедливым, но слишком незначительным возмездием мне… Я хорошо сознаю, что недостоин находиться в обществе таких честных людей, как вы, — обществе, которому причинил столько потерь… Да, я не имею права оставаться с вами… Но я надеюсь, что вы, такой справедливый и честный человек, не заставите моего сына… несчастного, ни в чем не повинного Лауренса, отвечать за… за преступления его отца… Ведь вы не прогоните его? Да?

— О, конечно, нет!.. Но…

— Благодарю!.. Что же касается меня, то случай, — вполне естественный в глазах всех, — случай вскоре же избавит не только вас, но и самый мир от меня… Такие люди, как я, не должны обременять собою землю… Но, ради всего святого, умоляю вас не открывать Лауренсу моей ужасной тайны… Пусть он оплакивает меня, как любящий сын отца, а не как отверженного человека, который должен был смертью искупить свое тяжкое преступление… Дайте мне слово, что исполните мою просьбу, и я… умру спокойно… Со своей стороны клянусь вам, — я никогда не давал напрасных клятв, — что скоро, очень скоро исчезну с лица земли…

— И вы способны сделать это теперь, Карл? — спросил глубоко взволнованным голосом Ян ван Дорн, пристально вглядываясь в хотя и искаженное страшною мукою лицо Моора, но выражавшее непоколебимую энергию и спокойствие, всегда наступающие после бесповоротно принятого решения.

— Сделаю, бааз, будьте уверены! — твердо отвечал Моор. — Быть может, даже сегодня… если вы… настаиваете.

Ян ван Дорн схватил его за обе руки и еще более взволнованным голосом проговорил:

— Нет, вы не сделаете этого, Карл! Я не могу требовать совершенно бесцельного и бесполезного самоубийства. Но раз вы отдаете себя на мой суд, я изберу для вас способ наказания… или, вернее, искупления вашей вины… Пока вы каялись, я в первую минуту был вне себя и невольно подумал: «какого, однако, страшного… извините… негодяя я принял в свое общество!» Но потом, когда выяснились мотивы, заставившие вас задумать это преступление, я понял, что не негодяй, а только глубоко честный и сильный душою человек способен на такое открытое признание, особенно если ничто не вынуждало его на это. Самоосуждение — одна из ужаснейших нравственных мук, а вы сами осуждаете себя — и в этом начало искупления вашей вины. Вот что я решил относительно вас… Прежде всего примите мой дружеский поцелуй и ответьте мне тем же.