А рядом, за теплицей, рос Шиповник. Он вился по ограде, создавая колючую изгородь. Крепкий и упрямый. Его неоднократно пытались пересадить в другое место. Однако он вновь оказывался здесь. Как его в новом месте ни холили и ни лелеяли, а всё одно – расцветал только у этой теплицы. Оплетал столбики, словно ненавязчиво прорастая в розарий.

Подметили случайно, что и Роза сияет, когда своенравный Шиповник оказывается поблизости. В огромном хозяйстве было много оранжерей, розариев только штук пять, но он облюбовал одно это место.

А среди красавиц – охи да вздохи. К кому это сорванец приходит так настойчиво да в окно стучится? Одна другой краше, на свой счет каждая принимает, каждой приятно. А гость никого не выбирает – во всяком случае, виду не подает. Подруги перешептываются да переглядываются. Притворяются, что им и дела нет до него. И лишь одинокая Роза молча раскрывается да отворачивается.

– Девочка моя, ну почему ты не смотришь на меня? Ведь я только для тебя и прихожу! – шептал Шиповник.

– Ах, оставь… В розарии каждая думает, что ты именно её охмуряешь.

– Ты зря меня обижаешь. Ни одна из них не может похвастаться, что я оказываю ей знаки внимания. А ты изводишь меня своей холодностью. Ах, умираю!

– Нет, не надо, слышишь? Ты нравишься мне с того самого дня, когда случайно забрел в розарий, помнишь?

– Это я рос здесь… А ты пришла случайно. И не хотела расцветать, одна… Потом уже здесь сделали розарий, появились кусты, а меня пересадили.

– Ты больше не умираешь?

– Нет, раз ты просишь… Поживу пока. А ты ревнива…

– Конечно же. Тебя так долго не было… Я совсем извелась…

– Милая, меня не пускают… Пересаживают… Не знаю, сколько у нас есть времени… Может, только вечер и ночь.

– Да пересадите вы их вместе! Смотрите, как она расцветает при нем, – сказал специалист по оранжереям. Он ничего не знал про шиповник, но очень хорошо разбирался в розах.

– Это ведь неправильно, – спорили садовники. – Везде пишут, что розы нетерпимы к другим цветам, и опыт это подтверждает.

– Но факты – упрямая вещь. Как вы ни ухаживаете за ними, эти двое расцветают только вместе. Вызовите дизайнера. Пусть поможет с композицией.

– Может, просто пересадить его в оранжерею?..

– Не стоит, я думаю. Ваша красавица ревнива. Роза не может быть иной. И подруг у нее нет здесь.

На следующий день дизайнер переформировал ограду, пересадил капризный цветок, и Роза и Шиповник оказались совсем близко друг к другу. И расцвела красавица и засияла. И Шиповник дал яркие цветки. Он укутал любимую колючками. И она постепенно разрослась в куст. И несколько бутонов изумительно раскрывались. Здесь был их уголок дикой природы, пройти было сложно. Они шептались о чем-то, шелестя листьями. Казалось, им не наговориться. Люди не понимали их. Но это не имело никакого значения…

Если бы каждый из нас коротенько написал о своей семье, а кто-нибудь догадался свод этих исповедей издать, я думаю, занимательная вышла бы книжка. А возможно, и страшная.

Жизнеописание свое, разумеется, надо начинать с детства. А оно всегда прекрасно, и не важно, родился ли ты на шелковых простынях или пеленали тебя в застиранную холстинку. Босоногое детство, пожалуй, даже ярче и веселее зажатого в распорядки и регламенты детства тех, кто появился на свет «с золотой ложкой во рту».

Мое детство наградило меня воспоминаниями о росистых лугах Вологодчины, о трех рябинах, заглядывающих в окна избы, да о трех камнях на пригорке, что остались от часовни Николая Чудотворца, порушенной «нехристями», как говорила бабушка, крестясь на камни. Нам с сестрой креститься на камни не полагалось, потому что мы были октябрятами, хотя и тайно крещеными в лесном храме, построенном неизвестно кем и когда.

На разговоры о лесном храме и вовсе был наложен запрет, поскольку папа и мама мои были коммунистами, оба прошли войну, свято верили в светлое будущее страны, победившей фашизм, и не позволяли забивать детям голову суевериями и прочей чепухой. Вера, как известно, подкрепляется Надеждой, вот мне и досталось столь светлое имя.

Не менее суровы были и родители моего будущего мужа: комиссар Брухнов, трижды Георгиевский кавалер, и поэтесса Шишова – «фарфоровый божок Одесского Парнаса». Уверенные, что ни наций, ни государств со временем не будет, поскольку победит Интернационал, они дали мальчику звучное имя Марат, понятное и узбеку, и французу. Имя это, впрочем, очень ему подходило, а встреча наша была предопределена Судьбой.

Мой отец, Колышкин Иван, окончив войну в звании полковника, получил назначение в Одессу, куда вскоре переехала и вся наша семья. Однако время на Небе и на Земле течет по-разному, и мы с Маратом чуть не разминулись.

Комиссар Брухнов, отец моего мужа, погиб в 37-м под Архангельском, сосланный туда по доносу, и они с матерью, претерпев все лишения ЧСВН (член семьи врага народа), перебрались в Ленинград, где на них обрушилось испытание поистине космического масштаба. Зика (так звали Зинаиду Шишову друзья по «Зеленой лампе») писала в поэме «Блокада»:

Товарищи Шишовой по литературе оказались куда надежней товарищей Брухнова по партии, и благодаря усилиям секретаря Союза писателей Фадеева и друга детства Валентина Катаева блокадница Шишова с сыном оказались в Москве, где Марат, едва оправившись от дистрофии, добровольцем пошел на фронт.

Война пощадила сына комиссара, и Марат вернулся к матери и к мирной жизни в звании гвардии сержанта. Тут уже было делом случая – направить меня через Томск, где я училась на историко-филологическом факультете университета, в Москву, где, завершив образование, я стала литературным секретарем детской писательницы Шишовой. Разумеется, я пропускаю десятилетия многотрудной нашей жизни, поскольку более подробно все это изложено в статье «Наш путь был отмечен пунктиром», опубликованной в книге «Сильнее любви и смерти».

Марат к тому времени работал редактором серии «Жизнь замечательных людей», и, помогая ему и его матери, я как-то плавно вошла в литературу и в их жизнь.

Эта счастливая пора продолжалась без малого 40 лет, включив и 27 лет работы в издательстве «Прогресс», где мне довелось общаться с корифеями исторической и философской мысли.

Семья наша была хлебосольной, и на кухнях (а мы поменяли не одну квартиру) собирались компании друзей, о которых, увы, уже можно сказать: «иных уж нет, а те далече». Нет острослова Виктора Вучетича (сына известного скульптора); нет художника Оси Чуракова, перебравшегося в Америку, нет гениального сына гениальных родителей Льва Гумилева, с которым я была не только дружна, но и имела честь быть редактором его научных трудов. Ушел и последний из могикан – Эрнст Неизвестный, с которым дружил в годы юности Марат.

Самые скорбные утраты – это потеря Родины и Семьи. Когда меня покинули и Марат, и Зика, сделав меня душеприказчиком, я исполнила их последнее желание – покоиться в родной земле. Их воля определила весь мой оставшийся жизненный путь. Вот и сную я теперь, безутешная, между двумя одинаково родными мне городами – Москвой и Одессой. Книги мои пишутся под шум морского прибоя, а издаются под нескончаемый гул Москвы. Но все трудней эти перемещения, и это – увы! – зависит не только от меня.

Утешаться приходится извечной народной мудростью: «нет худа без добра». Необъятная наша Родина, которая была нашим общим домом, уменьшившись в размерах, не рухнула, а просто расплескалась. И теперь, куда бы я ни приехала: в Грецию ли, бескорыстно подарившую Европе великий принцип демократии, в надменную ли Британию, до сих пор несущую «бремя белого человека», или в Германию, старательно демонстрирующую гостеприимство, – всюду меня встречают как желанного гостя. А родная моя Одесса категорически отказывается видеть во мне чужестранку!