Она не отвечает, ни на что не отвечает, она выбирает молчать. Отдаётся ставшей уже привычной печальной рутине — помощи раненым после боя, проведению тревожных подсчётов. В этот раз всё пока что обошлось, убитых нет, но пару солдат истрепало жалами изрядно, и их состояние внушает серьёзные опасения. Сама Саша ранена легко, но в лазарете и ей оказывают первую помощь; и она остаётся там до самого вечера, помогая ухаживать за другими. Общественно полезная и очень трусливая тактика.
В комнату она возвращается поздно вечером. Грайм сидит за столом над открытой тетрадью, в которой смутно угадывается журнал атак, но ничего не пишет. Кажется, даже не слишком старается сделать вид, будто её не ждал.
— Сегодня в бою я совершила большую глупость, капитан, — без обиняков объявляет Саша, подходя ближе.
Он хмыкает:
— Ну, похвально, что ты это признаёшь, — и в его голосе сквозит прежнее презрение, которым Саша теперь готова наслаждаться. И добавляет чуть тише, с лукавой усмешкой:
— Я научился реагировать на чужие ошибки, верно?
У Саши тоскливо щемит в груди. Всё это их… обучение, всё то, с чего начиналась её полноценная жизнь в башне, кажется сейчас чем-то невыносимо далёким, бесконечно не соответствующим реальности. Сейчас весь гарнизон сделался в её восприятии единым целостным механизмом, откуда не убрать ни одной детали, и не факт что нужно прибавлять; и законы работы этого механизма — очень, очень далеки от всех красивых правил, с которых она начинала когда-то свой путь.
Но зато она чувствует, что смогла стать одной из главных шестерёнок в этом механизме. И ей хорошо в этой роли. И всё было бы гораздо проще, будь это не так.
— Ты… много чему научился.
Она отводит взгляд, а затем и вовсе прикрывает глаза, чувствуя, как слизистую жгут непрошеные слёзы. Кажется, она впервые здесь плачет?.. И уж точно впервые — ощущает невыносимую, камнем давящую сердце безысходность; впервые ей кажется, что выхода нет, что ничего уже не будет хорошо, и из этого дерьма ей не выбраться.
Она ведь никогда, признаться, не сомневалась, что не погибнет здесь, что найдёт и подруг, и путь обратно. Даже сидя в холодной сырой темнице, знала — это временно, она ещё выйдет на свободу, поставит всё на места, объяснит своим былым тюремщикам, что хорошо бы её уважать и с ней считаться. И всё произошло ровно так, как она хотела, — как, собственно, и бывало с ней почти всю жизнь; но вмешалось нечто более глубинное, важное, то, что она даже не предусматривала в своих планах.
Она по-прежнему не сомневается, что вернётся — вот только вернётся с выпотрошенным сердцем, вернётся, слишком хорошо зная, насколько иной бывает жизнь. И никому не сможет об этом рассказать, не рискуя угодить в психушку; никому, кроме двух школьных подружек, которые не факт ещё что живы, не факт, что не повредились рассудком и что будут ещё дружить с ней хотя бы через пару лет — подростковая дружба штука непрочная. Пару месяцев назад ей казалось иначе, но теперь она знает наверняка.
А исходя из того, что известно о шкатулке и переходах между мирами, наивно рассчитывать, что у неё останется возможность перемещаться в Амфибию, пускай даже и втайне. Судя по всему, перемещения — штука редкая и неестественная, и чтобы остановить атаки монстров, порталы придётся перекрыть навсегда, а шкатулку хорошо если не уничтожить.
Но она вернётся, она в этом по-прежнему не сомневается. Вполне вероятно, вернётся для того, чтобы всю жизнь потом хотеть обратно…
По щекам текут горячие слёзы, и она не то чтобы этого не замечает, но толком осознаёт лишь в тот момент, когда сухая длиннопалая рука аккуратно вытирает одну из слезинок. И если отстраниться, взглянуть на ситуацию так, будто она происходит не в реальности, а в каком-нибудь кино, — это, конечно, тоже ужасно банально, пошло и неуместно пафосно. Кому-то здесь, кажется, знатно не повезло со сценаристом.
Саше стоило бы мягко отстранить эту руку и уйти. Возможно, куда подальше, скажем, в лазарет, и возможно, до утра, а наутро согласиться на отдельную комнату. Так, конечно, всем было бы проще.
Но вместо этого Саша цепко перехватывает узкое запястье и льнёт к нему щекой, а затем — с неожиданной, пугающей до дрожи нежностью целует по очереди все тонкие перепонки меж пальцев.
Она слишком хорошо понимает, что если поступит иначе — не простит себе этого, когда вернётся.
========== 11 ==========
Пронзительный свист рассекаемого воздуха сменяется деревянным треском, и стрела глубоко, почти на треть, вонзается в мишень совсем недалеко от середины. Честно признаться, лицезрение этого процесса теперь неминуемо напоминает Саше о массовом суициде пчёл — почти такой же свист, только жала не вонзались в стену, а ломались со зловещим и смачным хрустом, — но что уж с этим сделаешь.
— Эй, ну недурно, недурно, — Каролина одобрительно цыкает зубом, разглядывая мишень. — Гораздо лучше, чем было недели так три назад. Растёшь!
— Спасибо. У меня отличный учитель, — Саша улыбается, хотя понимает: могла бы и лучше.
Ну ничего, ещё сможет. Обязательно сможет.
Прошло около недели с тех пор, как после злополучной атаки пчёл Саша поняла окончательно: стрелять нужно уметь безупречно, потому как в некоторых ситуациях ни меч, ни гибкость, ни что-либо другое меткого выстрела заменить не смогут. И договорилась с Каролиной, одной из лучших стрелков гарнизона, о регулярных занятиях. Взамен Саша работала над её гибкостью и растяжкой — хотя не была уверена в эффективности человеческих упражнений для жабьего тела, но пока что всё шло неплохо.
— У меня тоже, — смеясь, Каролина подходит, шутливо хлопает Сашу по плечу. — Рада, что мы начали заниматься.
— Да уж, я в последнее время сделала кое-какие выводы…
Она имеет в виду совсем не то, но в ответ звучит пусть дружелюбное, но неожиданно серьёзное:
— Ты в последнее время вообще здорово изменилась. Но определённо в лучшую сторону.
Да уж. Прошло около недели с тех пор, как после злополучной атаки пчёл Саша поняла окончательно: здесь, в Амфибии, она будет делать всё, что считает нужным, независимо от того, насколько это дико, неправильно или… неподобающе. Простите, мамочка с папочкой, но ей слишком не хочется о чём-то потом жалеть.
И о том, что было, пожалуй, главным из этого всего, рано или поздно догадаются, конечно, все солдаты, если ещё не догадались. Она прекрасно это понимает и принимает как должное — в конце концов, далеко не самое страшное на фоне многих других вещей.
Например, того, что она имеет неплохие шансы вскоре снова оказаться в своём мире, отрезанной от Амфибии, да и от остальных миров, лишённой всего выходящего за рамки жизни простого обывателя. Или того, что ни один патрульный до сих пор не сообщал о её подругах, и у неё нет особой уверенности, что найти их самостоятельно будет много проще. Или того, что это волнует её не так уж сильно, как должно бы.
В конце концов, чего ещё нужно, если ей практически все по-прежнему приветственно улыбаются, дают отбить «краба» и дружески хлопают по плечу при встрече? Путь по одному из центральных коридоров занимает раза в три больше времени, чем мог бы, просто потому, что она не спешит, охотно здороваясь и перекидываясь парой слов со всеми, кто этого хочет.
А затем — она попадает в зал, где Грайм сидит за одним столом с парой вернувшихся патрульных, слушая их доклад. И едва подойдя ближе, чувствует, как на её лице проступает целая гамма различных чувств, будто это чёртова лакмусовая бумажка. От радости до страха самой себя, от болезненной привязанности до стыда. А ведь когда-то давно, в другой жизни, в другом мире, она считалась неплохим игроком в покер…
…Если будешь работать, эмоции начнут подчиняться тебе так же, как рука или нога.
Её рука сошла с ума, вышла из-под контроля и зажила своей жизнью, а она — решила зачем-то всем оставшимся телом этой сбрендившей руке подчиниться. Очень, очень спорный поступок; и сколько бы ни знала Саша о психологии — не может до конца понять, почему он кажется правильным.
