— Перестань. Никакого всякого. Никто тебя не уволит.

— Почему ты так уверена?

— Потому что ты часть этой семьи, неужели ты не видишь!

Это фраза звучит ощутимо, болезненно неправильно; и в ту же секунду, как она срывается с губ, Делле становится жгуче стыдно.

Она не должна была этого говорить. Не того, конечно, что Зигзаг является частью семьи, — а того, что насчёт себя она не очень-то уверена. Того, что она не формулировала в словах — но всё равно почему-то произнесла.

Зигзаг ничего не отвечает — только на мгновение задерживает взгляд в её глазах; затем медленно поворачивает голову и смотрит на море. Не меньше минуты оба так и сидят в молчании, слушая рокот волн и прибережный гомон. И крики чаек — которые сейчас звучат как-то особенно неуместно, настырно и противно.

— Знаешь, они обожают хлеб, — наконец говорит Зигзаг, кивнув головой на одну из чаек; и говорит так, будто и не было этого молчания. — Если разломить батон где-нибудь на набережной, слетится целая стая.

И добавляет после небольшой паузы:

— Однажды мы с ребятами ехали вдоль моря в машине с открытым верхом. Как раз примерно здесь. И Луи очень вовремя достал сэндвич.

Делла ещё раз вдыхает полной грудью солоноватый воздух — и внезапно для себя широко улыбается.

— Все остались целы?

— Ага. Не считая сэндвича и обивки.

Она едва не говорит ему вслух «спасибо», ощущая захлёстывающую благодарность; будто бы пришла на светский приём и умудрилась развернуть фонтанчик с пуншем — а окружающие не поджали губы, обдав её холодным демонстративным молчанием, а искренне, по-настоящему сделали вид, что ничего не заметили.

Позже она сидит на пирсе, ощущая сквозь уже высохшие на летнем солнце брюки тёплую древесину, болтает ногами, смотрит на чаек и вертит в руках телефон. И выбирает в адресной книге номер Хьюи — наверняка он единственный положил аппарат к себе достаточно близко, чтобы расслышать звонок в вечериночной кутерьме.

Дозвонившись, она слышит в динамике звуки падающих предметов ещё прежде, чем деловитое «Алло?», и понимает, что не ошиблась.

Да, мам, у нас всё замечательно, мы отлично проводим время. Нет, мам, ничего особенного не случилось. Ну, более особенного, чем обычно. Нет, мам, дом всё ещё на месте и даже цел. Нет, мам, мы никого не призвали из потустороннего мира, во всяком случае, пока, хотя Вэбби нашла одну любопытную книгу…

Сердце Деллы сладко вздрагивает от каждого «мам»; а ещё она не может отделаться от слабых, но настырных мыслей о том, что порядочная мать должна была бы беспокоиться за своих детей, а она — вместо этого ими гордится. Порядочная мать должна была быть там, дежурить у двери на пару с миссис Клювдией, а она сидит на пирсе в другом городе, болтая ногами в воздухе.

— Повеселитесь там хорошенько, — тихо говорит Делла; саднящее чувство собственной неправильности просыпается где-то глубоко в груди. — Помнишь, что я тебе говорила насчёт потусторонних духов?

— Не давать имён, не поворачиваться спиной, не принимать подарков, не приглашать войти, — уверенно, как по написанному отвечает Хьюи. — В крайнем случае — у дяди Скруджа в гараже лежит посох Морганы. В самом, самом, самом крайнем случае.

Он вздыхает немного разочарованно:

— Думаю, сегодня он точно не понадобится.

Делла не может не улыбнуться.

— Хорошей вечеринки. Передавай всем привет и напомни правила. Особенно Луи. Особенно про подарки. Деньги тоже считаются, вы же помните?

— Конечно. Я всё передам, — отвечает Хьюи, а потом прибавляет тихо-тихо:

— Люблю тебя, мама.

***

Когда они возвращаются в самолёт, черничные сумерки уже потихоньку густеют в воздухе. После разговора с Хьюи Делле свободно и легко, тянет улыбаться и всё вокруг кажется прекрасным; во всяком случае, до тех пор, пока она не натыкается взглядом снова на чёртовы следы на приборной панели.

Чёрт. Да. Точно. Её самолёт и всякое такое.

Очень хочется замять эту тему — но, наверное, надо всё-таки взять себя в руки и объясниться. Хоть как-нибудь.

— Послушай, — медленно произносит она, поворачиваясь к Зигзагу.

— Да? — тот задумчиво водит ногтем по приборам со своей стороны панели, разглядывая их так, будто видит впервые; и, кажется, вполне увлечён этим занятием.

— Я хотела сказать. Ну, насчёт дяди Скруджа и его пилота. Ты ведь понимаешь, что теперь я большую часть времени буду уделять своим детям?

— Ну… да, понимаю, — с некоторым недоумением отвечает он.

— И не смогу больше летать с дядей Скруджем на все его переговоры, сделки, встречи с партнёрами на другом конце континента и прочее?

— Ну… да, наверное, — Делла не слышит в его голосе ни грамма издёвки, чему, не будь это Зигзаг, изрядно бы удивилась.

— И ему в любом случае сейчас нужен пилот… не я…

Она поднимает голову; они с Зигзагом встречаются взглядами, и Делла тут же отводит глаза, принимаясь ожесточённо разглядывать штурвал, и вспыхивает наконец:

— Слушай, мне просто ужасно, ужасно стыдно за то, что произошло! Я понятия не имею, почему себя так вела, но я наговорила тебе кучу обидных вещей, и теперь мне постоянно неловко, потому что ты такой милый, а я не знаю, как это исправить! То есть исправить не то, что ты милый, а то, что я наговорила. Я просто не хочу, чтобы из-за того, что я вернулась, тебя теперь уволили… или ты остался на земле… или чтобы это был только мой самолёт, — последнее она говорит тихо, преодолевая какое-то внезапное сопротивление внутри. — Ты оказался хорошим парнем, и я была неправа, хотя, конечно, если бы ты не оказался хорошим парнем, я бы всё равно была неправа…

Резко, с усилием заставив себя прерваться, Делла шумно выдыхает, пытаясь причесать мысли.

— Короче. Мне очень жаль. Мне просто было сложно здесь первые дни, да и сейчас ещё… Прости меня, пожалуйста.

— Да всё в порядке, — просто говорит Зигзаг.

Делла медленно поворачивает голову. Он смотрит на неё без улыбки, но легко и открыто, будто бы для него и вправду ничего страшного, да и особенного не случилось.

— Правда?

— Конечно. Да забудь. Слушай, если бы я просидел десять лет на Луне, я бы ещё не такое творил…

В следующий момент она абсолютно импульсивно, не задумываясь, вскакивает с места — градус разворота кресла оказывается более чем полезен, — и обнимает Зигзага; и его руки почти сразу ложатся ей на плечи в ответ. Объятие длится всего пару секунд — а затем оба одновременно отстраняются, и Делла легко плюхается обратно в кресло, совсем не ощущая неловкости.

Она отчего-то уверена, что он всё понял правильно; точнее — что он не стал и не станет понимать спонтанный жест, в котором не было никакого тайного смысла. И не решит, что это что-то значило, кроме того, что ей просто захотелось его обнять.

И как же хорошо от этой уверенности.

— Может, обратно поведёшь ты? — ляпает Делла тоже совершенно спонтанно, чтобы не успеть передумать.

Не то чтобы она считает это благоразумным; не то чтобы ей не страшно; не то чтобы она не успевает ещё до начала взлёта повторить себе несколько раз, что дядя Скрудж крайне редко ошибался в кадрах.

Но сейчас так будет правильно, и это она знает наверняка.

***

Зигзаг, как и раньше, совершенно преображается, стоит ему только взяться за штурвал; и Делла быстро выкидывает из головы все отголоски страха, с интересом наблюдая за ним. И чувствует даже какую-то странную, непривычную, пассажирскую свободу, ощущая, как взлетает с нею внутри самолёт, которым рулит не она; это ощущение, лёгкое и щекотное, живёт в ней вплоть до того момента, когда шасси самолёта касаются взлётно-посадочной полосы аэропорта Дакбурга. А потом она вдруг понимает, что больше уже не будет бояться летать, когда за штурвалом Зигзаг. И не вполне понимает, почему боялась раньше.

В конце концов, это всего лишь шеститонная металлическая махина в воздухе. Ничего особенного.

А потом она бродит по ангару, осматривая его, но не так, как раньше, ревниво обжигаясь о каждую мелочь, изменившуюся с тех пор, как этот ангар безраздельно принадлежал ей, — а с интересом и любопытством, пытаясь понять, как и чем живёт здесь новый хозяин. Она уже не злится, спотыкаясь о разбросанные инструменты и сломанные детали, — впрочем, она и сама никогда не была большим фанатом порядка; тепло усмехается, наткнувшись в углу на большущую, явно промышленных масштабов пачку фруктовой жвачки; проскальзывает в крохотную подсобку, ранее раздражавшую её особенно, чуть ли не до дрожи.