— Расскажешь?

— Конечно. Пьеса одного американца. Очень жизненная и современная. Но самое главное в ней то, что она о любви, о катарсисе, о переоценке ценностей.

— Ох. Сложно. И в театре сложно, и тут, и ещё запись новой пластинки. Ты точно не переоценил свои возможности?

— График составлялся тогда, когда тебя не было рядом. В тот момент для меня было главным урабатываться до состояния невменяемости. Сейчас же отступать поздно, позади Москва. Но теперь, когда ты рядом, я смогу в разы больше.

— Как я могу тебе помочь?

— Просто будь со мною рядом.

— И всё? Так мало?

— Мало?

— Ну да.

Он не ответил. Он встал, обошёл стол и встал напротив меня. Я запрокинула голову вверх и смотрела в его синие, искрящиеся глаза. Он улыбнулся. Погладил меня по голове, наклонился и поцеловал.

— Какую бы малость я не получил, это будет намного больше, чем я смогу взять…

— Ого, — я подняла бровь, — Знакомые слова…

-! Да, я все же нашёл те сказки о силе, которые ты мне рассказывала в Израиле.

— И как?

— Так же как и Борхес — сложно, но очень точно.

И вот опять-здание театра. Того самого, где 10 лет назад я впервые оказалась по его приглашению. Того самого, в который я пришла в 21 веке без приглашения. И вот опять та самая гримерка на третьем этаже. И снова шепот в спину. Я улыбалась. Хоть что-то в этом безумном мире оставалось неизменным.

— Люди не меняются, — сказала я, услышав в свой адрес очередную едкую фразу.

— Да. Как там было у Булгакова? «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних…»

— Булгаков был величайшим метафизиком.

— Или сумасшедшим?

— Ты думаешь, что всё, о чем он писал — выдумка?

— А разве нет?

— Я бы сказала, что это мистический реализм. Им грешил ещё один великий, правда в латинской Америке.

— Спорим я знаю, о ком ты!

— О ком же?

— Есть 2 варианта. Или Борхес, но, с другой стороны, он далёк от реализма, или, что вероятней, Маркес.

— В точку. Он тоже крайне любит говорить буднично о волшебных вещах.

— Обыкновенное чудо… А ты считаешь, что Булгаков действительно встречался с Воландом?

— Думаю да, но Михаил Афанасьевич был гениальным фантазёром. Он приписал Воланда и его свиту к «темным», гипертрофировав одни черты и сокрыв другие. На самом деле Воланд — это зеркало. Отражение. У него нет цвета или национальной принадлежности. Он вечен. Он смотритель. Он вершитель. Он — совесть.

— Ты так говоришь, будто знаешь его лично, — Штирлиц и провал, провал и Штирлиц.

— Как? Разве я тебе не говорила, что меня звали в его свиту? — попыталась отшутиться я.

— Это многое объясняет… но полно. Скоро начало. Тебе пора в зал. Сейчас позвоню Марату.

— О, Марат. Он уже директор?

— Нет, что ты. Покамест старший администратор. Но, видя как он работает, он вполне может стать и директором.

— Обязательно станет.

— Что?

— Что?

Третий звонок. Гаснет свет. Расходятся кулисы. Первая сцена без него. Я в ожидании. Я в нетерпении. Я чувствую его. Чувствую, что сейчас он идёт по коридору от гримерки к сцене. Чувствую, как он останавливается перед выходом на сцену и наблюдает за своими партнерами. И вот его выход. Я смутилась. Заглянула в программку. Это точно он? Другая пластика, речь, жесты. Это был не он. Совершенно. Совершенно другой человек. Иной… Надменный хозяин мира-его герой кардинально отличается от человека за ним. Полная противоположность. Антоним каждой черты, мысли, жеста. Антагонист во всем. Персонаж отдаёт предпочтение всему физическому, тогда как актёр — метафизическому. Они сейчас были как инь и янь, наконец-то сплетенные воедино волею невидимого режиссёра. Хотя… почему невидимого? Он сам и организовал эту встречу. Я, в очередной раз, поражалась, насколько тонко он чувствует этот мир, каждый его шорох. То, что восемь лет назад интуитивно почувствовал и воплотил на сцене, сейчас обретает наивысшую остроту. А через два-три года вообще станет определением пришедшей эпохи. Воистину: «Рвутся люди выйти в люди, кто сорвётся — тех не жаль…»

Но финал расставил все по своим местам. Пройдя через угрозу смерти, персонаж пережил катарсис и из циника превратился в чрезвычайно несчастного не реализовавшего себя романтика. Он показал миру, что он живет по правилам своего времени, но, оказывается, глубоко под панцирем цинизма и равнодушия, бьется горячее сердце. Он опять вдохнул вечную жизнь в персонажа. Подарил ему частичку себя. Так, как он делал всегда. Изо дня в день, из года в год.

И вновь бурные, нескончаемые овации, цветы. Море цветов. Он смущенно улыбается. Его всегда осыпают цветами. И каждая, которая протягивает ему букет, влюблена в него. Пусть на несколько секунд, пока длится зрительный контакт. И он дарит себя каждой. Маленькую частичку, которая будет греть в самые лютые морозы и самые смутные времена. Дарит бескорыстно. Потому что по-другому не умеет. Он не знает, что такое «дежурная улыбка» и автоматическое «спасибо». Каждая его улыбка — искренняя, каждое его «спасибо» — настоящее.

Марат уже ждал меня. Он улыбнулся и повёл меня за кулисы. За нами попытались нырнуть несколько проворных девушек, но Марат тактично и настойчиво захлопнул за собой дверь.

— Они будут ждать у служебного входа, поэтому рекомендую подождать минут тридцать и выйти через зрительские двери.

— Спасибо за совет, — искренне поблагодарила я Марата, постучала и, не дожидаясь ответа, открыла дверь гримерки. Мне не нужен был ответ. Я знала, что он ждал именно меня. Высшая степень эмпатии, взаимопроникновения и ощущений.

— Ну как? — спросил он, вставая мне на встречу. Как только Марат прикрыл дверь гримерки, мой мужчина сгрёб меня в охапку и, не отрывая глаз, ждал ответа, — Только честно!

— Я влюблена!

— В меня?

— Нет, в Мистера Мекхита.

— Ты любишь плохих парней?

— Кто сказал, что он плохой?

— А разве нет?

— Не-а!

— Почему же?

— Он пошёл по тому пути, который шёл в руки. Его нельзя в этом винить. Но он осознал, что деньги не всегда решают все. Иногда первую скрипку играет госпожа удача. Я уверена, что там, за рамками пьесы, Мистер Мекхит начал новую жизнь.

— А если нет?

— Значит нет. Прелесть финала в том, что продолжение может быть любым. Таким, каким каждый из нас захочет его видеть.

— Пространство вариантов?

— Пространство вариантов пути самого отъявленного преступника Британии.

— Ну, по сути, ты права. Все ограничивается лишь фантазией…

— Которая безгранична. У меня, во всяком случае.

— Так мне начинать ревновать?

— Можно. Только не сильно. В тебя я влюблена сильнее. А люблю вообще беспредельно. Ты прекрасен!

— Правда?

— Чистейшая!

— Развяжешь мне галстук?

— Конечно! — он обнимал меня, а я пыталась справиться с тугим узлом. Вот он поддался. Я начала расстёгивать пуговицы на жилете.

— Аккуратно, мисс. Ещё одно неосторожное движение и я за себя не отвечаю.

— А можно ли вот это движение считать не осторожным? — заговорщически спросила я и жилет полетел на пол.

— Да Вы бесстрашная, мисс… — прошептал он, еле касаясь губами моей шеи.

— Нет, я просто ослеплена страстью и соскучилась по нашей половой истории.

— Тогда Вы сами напросились! — и пуговицы моего платья с грохотом рассыпались по полу гримерки. За ними, беззвучно, отправились платье и его рубашка.

— Я так скучал, — срывающимся голосом прошептал он.

— Я тоже, мой любимый! Я тоже!

— Ты помнишь, ты обещала, что мы с тобой поиграем?