— Держи! — и я протянула ему несколько десятков листов исписанных размашистым почерком, — Это тебе.

— Это… она? Пьеса? Для меня? Монопьеса? — в его глазах отражалось подлинное удивление от того факта, что пьеса написана для него. И рефреном: «-Это мне? — Тебе! — А за что? — Просто так!»

— Да, да, да. Она. Пьеса. Для тебя! И я пойду.

— Останься, — он умоляюще посмотрел на меня, — Или лучше пойдём в сад? Я хочу, чтобы ты была рядом, когда я ее дочитаю. Мне всегда хотелось задать вопросы Чехову о Лопахине, Брехту о Мэкки, с Бомарше я бы вообще обсудил всех. Но это невозможно, поэтому я буду мучить тебя вопросами о твоей пьесе.

— Ох… только не заставляй меня читать ее вслух.

— Нет, что ты. Не сейчас. Сначала я прочту ее сам про себя. Потом прочту вслух сам. Потом прочту ее тебе. Потом родителям…

— Родителям? — я побелела.

— Конечно! Обычно, правда, я читаю друзьям, но здесь мы вчетвером. Или, ты думаешь, что лучше прочесть ее Штульману? — я живо представила себе поток колкостей, добродушных, но колкостей и быстро ответила:

— Нет, что ты! Лучше родителям!

— Вот, а уже после этого я прошу тебя прочесть ее с теми чувствами, которые ты испытывала, когда писала эту пьесу.

— А это не лишнее?

Ничуть. Это поможет прочувствовать ее такой, какой ее задумал автор. Задумал ты. Это очень важно для постановки.

— Ты ещё не читал, а уже собрался ставить. Ты не торопишься?

— Нисколько. Я просто верю в тебя!

Как же мне не хватало этой слепой веры в меня там, в будущем. Да, чего греха таить, в меня верили друзья, но те мужчины, которые, волею судеб, оказывались рядом со мной, предпочитали не верить в меня, а планомерно уничтожать меня. Я к этому привыкла и, даже, начала воспринимать как должное, но теперь, здесь, смотря в глаза любви всей моей жизни, я понимала как я страдала без поддержки от тех, кто, по логике вещей, должны были быть опорой. Мне было чУдно и чуднО сталкиваться с неистовым желанием заглянуть в глубины моего сознания. Или, быть может, до него рядом со мной просто были не те люди?

— А вот тут, в этом месте ты пишешь о конце советской власти? Слишком смело… боюсь это никогда не пропустят…

— Значит пьесе нужно отлежаться, — пропустят, ещё как, но лет через 20 только.

— Согласен. Эту пьесу должен играть актёр с богатым жизненным опытом. Я ещё не дорос. Поэтому да, пусть отлежится. Но я ее поставлю. Обязательно.

— В своём театре. Без декораций. Сразу после Борхеса.

— А тебе все смешно?

— Нет, что ты. Я в это свято верю. Так же, как и ты в мой талант драматурга.

Мы стояли на холме. Впереди, насколько хватало зрения, до горизонта, раскинулось мёртвое море. Мы уезжали. Домой. На Родину… мы молчали. Мы прощались. Он — с морем. Я — со своей сказкой. Катц, пару дней назад, напомнил мне о том, что мне стоит прыгать как можно скорее. Виктор прислал сообщение, что все готово для прыжка и что они ждут меня. А я стояла на холме на берегу мертвого моря и отчаянно не хотела отпускать свою сказку. Да, я понимала, что задание не закончено. Что это был первый этап. Что мы ещё встретимся. Там, в будущем. Однако что-то подсказывало мне, что будет это не так скоро, как хотелось бы…

— Ну что? В путь?

— Да, — флегматично отозвалась я, — В путь.

— Что с тобой происходит? — он насторожился.

— Я просто очень не хочу уезжать… здесь так хорошо, спокойно. Не нужно думать, что говоришь и кому говоришь. Свобода.

— Меня тоже это поразило. Давай так: через много лет, когда я стану стареньким, а ты, по-прежнему, будешь прекрасна, мы эмигрируем на нашу историческую родину. И встретим старость на берегу Мёртвого моря. Там же, где началась моя новая жизнь. Где я родился заново.

— Согласна! Хотя, думаю, есть много прекрасных мест для старости. Доминиканская республика, например.

— Это испанская колония?

— Да.

— Возможно. Однако старость не скоро, Слава Богу. Слава Богу мы ещё можем пожить «сегодня».

В том «сегодня», что быстро, как песок, ускользало сквозь пальцы.

Выписка, прощание с Штульманом и Катцем, Тель-Авив, аэропорт, самолёт. 4 часа и здравствуй Советский Союз. Это возвращение домой вновь напомнило мне о том, что у меня есть всего несколько дней. Несколько дней, чтобы наполниться им и воспоминаниями о нем до краев. Так, чтобы хватило на ближайший год. Было совершено понятно, что весть о том, что он станет отцом до него не долетит. Я смогу вернуться к заданию только после декрета. А это год. Только после этого я смогу подключать к заботе о ребёнке дубля. До года это совершенно невозможно и даже опасно…

Мы вошли в квартиру на Баррикадной. Нам сразу, с порога, в нос ударил запах пыли.

— Так, давай сегодня обойдёмся без половых отношений на полу. Хотя бы то того момента, пока мы этот самый пол не вымоем.

— Есть! — я вытянулась по струнке. Он оценивающе посмотрел на меня и добавил:

— Пойдём-ка в комнату. Кажется все дело в квартире — в ее стенах во мне просыпается дикий ненасытный зверь.

— А как же генеральная уборка?

— Позже… Сильно позже… Вечером… Или завтра., — сбивчиво отвечал он жадно впиваясь в мои плечи.

— Как скажешь, — простонала я в ответ. Он посмотрел на меня искрящимся взглядом, улыбнулся и увлёк за собой в комнату.

Дом! Мы вернулись! Бедные соседи…

Мы лежали в постели и курили. Казалось тот месяц вынужденного воздержания настолько измотал его, что теперь он отпаивался… мной… без перерыва…

— Знаешь… — я повернулась на бок и, оперевшись на локоть, смотрела на него не отрываясь, — Странное ощущение. Я чудом избежал смерти, но мне смертельно тоскливо. Как будто я готовлюсь потерять что-то ценное. Что-то намного более ценное, чем жизнь… -эмпатия?

— Любимый, нет ничего ценнее жизни. Все можно изменить, кроме смерти.

— Не всегда. Когда жизнь теряет смысл она перестаёт быть жизнью, а становится так, существованием…

— Но это уже крайность. Разве нет?

— Я вообще склонен к крайностям. Разве ты не заметила?..

А на следующий день в нашей маленькой квартирке яблоку негде было упасть. Собрались все, как бы сказали в будущем, весь бомонд театральной Москвы. Весь бомонд театральной Москвы пил советское шампанское и ел чёрную икру столовыми ложками из круглых жестяных банок. Повод был важный и значимый — он вернулся! Вернулся из Израиля, вернулся после операции, вернулся с того света. Расспрашивали про землю Обетованную. Потом про врачей и операцию. И пили, пили, пили, пили. Здесь были все. Даже две будущие жены. Фурия быстро напилась и попробовала выяснять отношения. Не вышло. Вторая, та, которая идеальная, права не предъявляла, не скандалила, просто изучала и наблюдала… Именно она приберёт его к рукам после того, как я исчезну. После прыжка.

Решено. Нужно прыгать. Больше нет возможности тянуть и откладывать. Пора. Карету мне, карету. Только как сказать ему, что я ухожу? Или не говорить? Просто исчезнуть. Как великий Ершалаим, будто и не существовал он вовсе… скромное сравнение, ага. А если сказать, то что? «Милый, я ухожу потому, что мне пора в будущее. Нет, я не Алиса Селезнёва. А, ты не знаешь, кто это? Ничего, через пять лет узнаешь.» Абсурд. Нет, тут нужно действовать филиграннее. От любви до ненависти один шаг, а нам ещё предстояла встреча… и мне совершенно не хотелось, чтобы эта встреча была встречей врагов или обиженных любовников. Решение пришло неожиданно. КГБ… меня вызывают на Лубянку. Зачем? Не знаю. Быть может это связано с моей прошлой жизнью. Сам же знаешь, не бывает бывших иностранцев. Особенно если ты видел загнивающую Европу изнутри. А в частности режим Франко… Конечно поеду. У меня нет выбора… У меня нет выбора. Меня отправляют в Мексику. Отказаться? Как можно отказать КГБ? Мне же не предлагают. Меня отправляют в добровольно-принудительном порядке. Насколько? На год, два, десять! Я не знаю. Никто мне и не скажет. Просто посылают. Прости, я ничего не могу сделать. Я тебя любила, люблю и буду любить всю жизнь. Когда? Послезавтра. Спасибо и на том, что дали два дня попрощаться…