— Тебе не за что меня благодарить. Это мой выбор. Только мой.

— Я все ещё не понимаю, что я такого хорошего сделал в прошлой жизни, что в этой встретил тебя…

— Хорошего ли… но полно об этом. Пойдём. Тебе правда нужно отдохнуть.

— А ты расскажешь мне сказку?

— Любимую?

— Да, про бабушку Дусю и внучку ее Марусю.

А вечером грянул гром. Грозовые тучи сгустились над землёй обетованной. Резко похолодало и стало темно. Гремел гром и молнии разрывали темноту неба паутиной электрических всполохов.

Мы сидели в кабинете Штульмана. И грянул гром…

— Ну что я могу сказать. Давайте начнём по степени тяжести. Вам, мадам, рекомендованы пешие прогулки, правильное питание и грязевые обертывания, — обратился Штульман к маме моего мужа.

— Доктор, давайте уже про моих мужчин, -но, посмотрев на меня, добавила, — наших мужчин.

— Хорошо. Вам, — он повернулся к отцу, — Рекомендована эндоваскулярная операция на сердце. Ничего сложного. Без шрамов, без вскрытия грудной клетки. Необходимо лишь заменить клапан. Это пара часов и неделя реабилитации. И вуаля — Вы, гарантированно, проживете до 100 лет. Никаких других патологий мы у Вас не обнаружили. Но также рекомендовали бы Вам соляные пещеры и грязевые ванны. Для поднятия иммунитета и нормализации давления. И побольше витаминов. В частности витамина д. Побольше отдыхать, гулять, дышать воздухом, есть фрукты… Теперь с Вами, — и мой мужчина стал белее известки, — Срочно. Завтра. Прямо завтра с утра готовим Вас к операции!

— Все настолько критично? — срывающимся голосом спросила мать и будто, разом, постарела на добрый десяток лет.

— Никто не знает, — Штульман пытался говорить бодро и непринуждённо, — Это головной мозг. Самый труднодоступный и не изученный орган. Я не могу сказать, что состояние критическое, но, рано или поздно, оно таким станет и тогда мы, увы, будем бессильны. Сколько времени смертельная болезнь будет находиться в состоянии анабиоза — мы не знаем. Может быть десятки лет, а может быть неделю. Поэтому я бы не стал тянуть. Не буду скрывать — процесс реабилитации будет сложным и долгим. Да и сама операция не из самых простых, но то, что мы увидели на снимках позволяет нам рассчитывать на самые лучшие результаты.

— Вы будете вскрывать мне череп?

— Нет, — Штульман попытался добродушно улыбнуться — получилось, честно говоря, не очень, — мы также проведём эндоваскулярную операцию. В этом случае пациент проводит двое суток в реанимации после операции, неделю в палате интенсивной терапии и пару недель в пансионате. Сама операция будет долгой.

— Сколько? — еле слышно спросил мой мужчина.

— Около пяти часов.

— Я согласен. При одном условии. Я хочу, чтобы моя жена была со мной все время.

— Это невозможно, — безапелляционно ответил молчавший до этого Катц, — Не забывайте — это операционная, операция на мозге, должна быть стерильность. Абсолютная. Да и любая операция-не самое приятное зрелище. Однако, могу Вам обещать и гарантировать — Ваша жена будет с Вами как только Вас переведут в реанимацию.

— Я бы тоже хотела, — тихо сказала его мать.

— Конечно! — Катц улыбнулся, — Мы же не советская больница с драконовскими и бесполезными правилами.

— Ну что, — Штульман посмотрел поверх очков, — Готовимся к операциям. Я настаиваю на том, чтобы обе операции провести завтра.

— Доктор, хотя бы не в одно время, — взмолилась мать моего мужа.

— Да, — заговорил отец, — Мне важно знать, что операция моего сына прошла успешно. А если нет… ну вдруг… тогда и моё спасение теряет смысл…

— Хорошо, — Штульман вздохнул, — У нас не Советский Союз. У нас, действительно, все для людей!

Ночь мой муж уже проводил в палате, обвешанный аппаратами, измеряющими давление и пульс. Я сидела рядом с ним и держала его за руку. Он попросил побыть с ним, пока он не заснёт. Наши врачи, любезно, поставили кушетку для меня прям в палату. Он давно спал, а я все никак не могла отпустить его руку. Я гладила его пальцы. Я понимала, что люблю его. Больше всего в этом мире. Его, этого человека. Его-полубога. И теперь внутри меня живет его часть. Его части. Пока живут. Я знала, что прыгать придётся скоро, но я также знала, что он-самое важное. А дальше — будь что будет, все равно.

— Вера, — я вздрогнула и обернулась, — Он заснул?

— Да, около часа назад.

— Тогда, быть может Вы составите мне компанию прогуляться по саду? — но, заметив мой встревоженный взгляд, добавила, — Это займёт не более 15 минут, — и почти… с мольбой? — Мне очень нужно с Вами поговорить.

— Хорошо! — ответила я. Это был сложный шаг для его матери — я понимала.

Мы вышли в сад. После грозы было свежо и прохладно. Однако, это была обманчивая прохлада — за ночь сухой ветер высушит землю, а утром солнце, вновь, начнёт нещадно жечь.

— Знаете, Вера, говорят, что-то, что начинается в дождь-обычно хорошо заканчивается.

— Да, я слышала об этом поверье.

— Вот видите, я цепляюсь за любую возможность, любую примету, молитву, знак, лишь бы унять нестерпимую дрожь и страх перед завтрашним днём.

— Все будет хорошо!

— А если не будет?

— Обязательно будет!

— Мне бы Ваш оптимизм. Знаете, когда умирали мои родители на разных этажах одной больницы, врачи меня тоже успокаивали, что все будет хорошо. Но я то не слепая — я видела, что это лишь обман, ложь во благо…

— Мне очень жаль… но сейчас совершенно другая ситуация.

— Откуда Вы знаете?

— Я не знаю, я верю. И моей веры, при необходимости, хватит на всех. На всех нас, на всю страну, весь Мир, все миры и вселенные.

— Неужели так сильно Ваше чувство?

— Я не могу измерить его силу или глубину. Я просто знаю, что никого и никогда я больше не смогу полюбить так, как люблю Вашего сына.

— Откуда такая уверенность? — ах, если бы она только знала.

— У меня нет ответа на этот вопрос.

— Хорошо, Бог с ним, но если что-то пойдёт не так — Вы же исчезните?

— Нет.

— Вы уверены? — она посмотрела на меня с прищуром.

— Абсолютно. Я не отойду от него до тех пор, пока врачи не скажут мне, что его жизни и здоровью ничего не угрожает.

— А потом? — попалась…

— И потом тоже.

— Хорошо. Очень надеюсь, что так и будет. А если, вдруг, не будет, но не по Вашей воле. Предательства от Вас мой сын просто не переживёт. Мы не переживем.

— Я не предам его…

— Надеюсь. И да, спасибо Вам, Вера. За всё. За эту поездку, за врачей. За то, как относитесь к моему сыну. Последние пару дней я наблюдаю за вашими отношениями. Создаётся ощущение, что вы — единое целое. Никогда я не видела сына таким спокойным, мудрым и сильным, как сейчас. И это Ваша заслуга!

— Нет, это его заслуга. Он на самом деле такой, сам. Просто ему об этом никто не рассказывал.

— Даже я, — грустно добавила она, — Вы это хотели сказать?

— Нет, я про его женщин. Тех, кто был с ним и тех, кто только хотел. Он потрясающий! Многогранный. Переливающийся. Он умножает то, что ему даёшь. И мне удивительно, что ни одна из его фавориток или любовниц не удосужилась рассказать ему о том, каким он может быть если захочет.

— Я тоже не знала, какой он, если честно. Но сейчас я смотрю на него и просто не узнаю своего сына. Он действительно нашел себя. В Вас.

— Можно и так сказать…

— Идите к нему. Вам нужно поспать. Завтра у Вас будет сложный день.

— У нас всех… доброй ночи и… спасибо! Спасибо за этот разговор. Для меня это правда очень много значит!

— Не за что! Доброй ночи.

Утро началось в 6 утра. Всю ночь я провела на неудобной кушетке, но мне, впрочем, было плевать на это. Я была рядом с ним. При всём том, что я не теряла лица и не просто верила в положительный исход операции, но и заражала этой верой окружающих, внутри я была натянута как струна. Можно подумать от моей собранности что-то зависело. Или, быть может, зависело? Он открыл глаза и посмотрел на меня: