— Дядя Саша, а тебе еще мальчишки вроде меня нужны?
Бобров, ожидавший чего угодно от младшего товарища, задумался. Потом осторожно спросил:
— Аты с какой целью интересуешься?
Вообще-то у Боброва была такая мысль, привлечь слишком самостоятельную мелочь, ошивающуюся целыми днями в порту и на базаре, пробавляющуюся мелкими услугами или мелким же воровством. Прошка ведь был из этой же когорты. А из него уже получался вполне ответственный молодой человек. Не слишком, правда, грамотный. Но сие дело наживное. Тем более, что учить есть кому.
Прошка с ответом не промедлил. Но слегка смутился все-таки.
— Пропадет народ ведь, — сказал он совсем по-взрослому и Бобров взглянул на него внимательней. — Хорошие же есть мальчишки. Только жизнь у них не задалась.
— Ну хорошо, — сказал Бобров. — Если ты ручаешься, пусть приходят. Вот хотя бы завтра с утра. Но ты объясни народу, что у нас не базар и не порт. И придется работать и учиться. И по серьезному. Да заодно поспрошай кто у них родители.
— Идет, — обрадовался Прошка. — Давай, сейчас подъедем к агоре, я отлу-чусь на минутку. Только весть передам, и сразу обратно. Куда поедем-то?
— Ну давай. Только быстро. Мне еще на верфь надо.
На верфи у Боброва ничего не получилось. Верфь была загружена заказами, и никто из рабочих на посулы Боброва не клюнул. Более того, мастер даже на Боброва наехал. С оглядкой, конечно, кто ж будет напрямую наезжать на известного в довольно широких кругах купца и спонсора. Так, слегка. Но Бобров понял, что здесь ему с его запросами не рады. Прошка поглядывал сочувственно, но ничем помочь не мог.
Бобров молчал всю дорогу и только возле самых ворот усадьбы поинтересовался.
— Что, мальчишки-то завтра будут?
— Будут, — Прошка обрадовался возможности отвлечь Боброва от нерадостных, как он считал, мыслей. — Целых трое.
Злату он застал распростертую без сил на ложе. Босые ноги ее до середины икр носили явные следы неотмытого виноградного сока. Увидев входящего Боброва, она попыталась прикрыть их покрывалом и, заметив, что попытка не удалась, посмотрел жалобно и с вызовом. Бобров усмехнулся про себя, чтобы не обидеть, подошел и, наклонившись, поцеловал свою неразумную подружку.
Злата сразу расслабилась, улыбнулась и спросила:
— Так ты ругаться не будешь?
— Обязательно буду, — пообещал Бобров зловеще. — Почему это жена ува-жаемого в городе и окрестностях человека занимается работой презренного раба? Почему, я вас спрашиваю?
— Как ты меня назвал? — поразилась Злата, не обращая внимания на все остальное.
— Женой я тебя назвал. А что, разве нет? Ты от ответа-то не уходи.
Злата молча вскочила с ложа и повисла на Боброве, обхватив его руками и ногами. Тому ничего не оставалось, как подхватить ее под бедра. Бобров сказал себе, что просто поддерживает ослабевшую от работы девушку. Однако, держать Златку за попу было не просто приятно, а очень приятно и, наверно, она почувствовала это даже раньше Боброва. Он конечно, потом выражал сомнения в ее способности что-либо сделать кроме фигурного лежания, но Злата энергично доказала ему его неправоту. Вобщем Бобров понял, что резервов в юном организме, если он к тому же женский, вполне достаточно и надо только их разбудить вовремя сказанным нужным словом.
Когда заглянула якобы изможденная, и тщательно в себе эту изможден-ность культивирующая, Дригиса с призывом выйти в столовую, подняться смог только Бобров. Он и вышел, а бедная девушка осталась без обеда. Однако, она об этом нисколько не жалела. Если бы можно было проникнуть в ее красивую головку, то там обнаружился бы полный сумбур, но все мысли, коих было одновременно великое множество, начинались с одного слова — «жена». Она бывшая рабыня, презираемая и избиваемая хозяйкой, вдруг жена практически полубога. Не игрушка, не постельная утеха, которую используют и выбрасывают за ненадобностью. Она — жена великого человека.
Если бы Бобров знал, что о нем думают, он или возгордился бы неимоверно, или помер со смеху. А пока «великий человек» и «полубог» навестил стройку, где архитектор по своему разумению возводил этакую смесь дорийского ордера с промышленным зданием двадцатого века. Все это сооружение должно было называться судостроительной верфью. Архитектор, выполняющий заодно функции прораба, схватил Боброва за хитон и стал ему жаловаться на его же Боброва непомерные требования. Имелось в виду, что Бобров желал иметь над сооружением сдвижную крышу. А архитектор был с такими изысками не знаком, и это вызывало у него некоторый комплекс неполноценности.
Бобров не хотел знакомить местных товарищей с продукцией сталепрокатных заводов, используемой в качестве рельсов, а архитектор никак не мог придумать соответствующую каменную конструкцию. Бобров пытался подвинуть его в сторону дерева, уповая на то, что крышу сдвигать будут нечасто. Но тут все уперлось в крепление брусьев-рельсов к несущим стенам, и Бобров понял, что без анкерных болтов не обойтись.
Вообще конечно, верфь получалась весьма оригинальная. Там где берег был пониже, примерно в трехстах метрах от усадьбы вглубь бухты, перпендикулярно ему было выстроено длинное здание шириной метров семь и длиной все тридцать. Здание не имело торцевых стен. Вернее, оно не имело капитальных торцевых стен. Взамен их ставились сборно-щитовые времянки. Бобров внес новый термин в древнегреческую архитектуру и гордился этим. Крыша у здания предполагалась частично сдвижной, то есть, при необходимости, она должна была отъезжать в сторону от берега метров на двадцать. И тогда в дело вступала огромная (ну для греков огромная) П-образная стрела, смонтированная над зданием. По замыслу Боброва она должна была поднять построенный корабль и перенести его на воду бухты. На рисунках все получалось красиво.
Бобров тщательно рассчитал все длины и радиусы. Сам кораблик в деревянном исполнении не должен был тянуть больше трех тонн и система блоков с этим бы прекрасно справилась. Оставалось доделать и испытать в действии. И вот тут все уперлось в этого архитектора. Вобщем, Бобров был вынужден изменить самому себе и разработать собственную конструкцию. Архитектор, что вполне естественно, взбрыкнул, мол, я тут дипломированный специалист, а какой-то там купец без роду, без племени лезет в высокое искусство своими лапами. Ну, лапы ему Бобров еще простил, а вот какого-то купца спускать не собирался. И архитектор услышал про себя и свое высокое искусство много хорошего и нелицеприятного. Причем, многих слов он просто не знал, потому что они произносились на каком-то, скорее всего варварском наречии.
Вобщем, за сделанную работу Бобров заплатил, но доделывать ее ему придется самому. И это ему хорошего настроения не прибавило. Он наорал в усадьбе буквально на всех. Даже на Серегу. Тогда тот сговорился с Дригисой, та подговорила Златку, которая от Боброва на всякий случай спряталась, и она решила пожертвовать собой ради пущего спокойствия всех остальных обитателей усадьбы.
Злата нашла Боброва в таблинуме, где он, злобно сопя, рисовал что-то, перечеркивал, периодически отправляя скомканные листы под стол.
— Кто там еще? — спросил Бобров, не поднимая головы.
Злата от страха не знала, что и ответить. Таким она своего возлюбленного ни разу не видела. Наконец она решилась.
— Это я, — тихонько сказала девушка и поразилась произошедшей в раздраженном «полубоге» перемене.
Бобров поднял голову, увидел Злату и сведенные в гримасе губы вдруг раздвинулись в улыбке, нахмуренные брови разошлись, и складка поперек лба сразу разгладилась. Бобров медленно встал из-за стола и, обойдя его, остановился напротив обмершей девушки.
— Златка, — сказал он облегченно, стараясь, чтобы голос не звучал слишком грубо. — Златка.
Бобров видно хотел еще что-то сказать, но вдруг смутился. По крайней мере, девушке так показалось. Но она вздохнула с таким облегчением и ощутимо расслабилась, что это понял даже такой непроходимый обалдуй, каковым Бобров себя втайне от остальных считал. И поцеловала она его с совершенно неподдельной любовью. И Бобров враз забыл об верфях, архитекторах, неурядицах с ним связанных и, частично, даже об усадьбе.
