— Вы изобрели новое заклинание, Нексус Ментиум. Как именно оно работает?

— Оно устанавливает ментальную связь между несколькими магами, позволяя им обмениваться идеями, визуальными образами — чем угодно, на самом деле.

— Но без легилименции?

— Да, в этом вся суть заклинания. Между людьми, объединёнными этим заклинанием, возникает своеобразная мысленная связь или скорее сеть, нексус, — любой образ или идею можно влить в неё, и все её увидят, но при этом никто не проникает в потаённые мысли других и не видит субличностей.

— Мне очень интересно, как произошло само изобретение. Вы единственный маг из ныне живущих, который изобрёл новое заклинание.

— Строго говоря, мы этого не знаем. Вполне возможно, что ещё кто-то что-то изобрёл, но по своим причинам держит новое заклинание в тайне. Кроме того, не забываем про Хизер и Экспекто Матронум.

— Согласен, что изобретатели могут и не спешить делиться с другими. А вот с Хизер — это же была случайность.

— Возможно, и случайность. А может, и закономерность — просто мы пока не видим, какая именно.

— Ну вот, значит важно узнать, какие условия нужны для изобретения заклинания. Вот вы, например…

— Я, например, в тот момент постоянно думала о грядущем Ритуале. Размышляла, как участники будут вкладывать свои идеи в Конфигурацию и передавать их другим. Боялась, что всё может испортить недоразумение или превратно понятая кем-то идея. Вот и пришли в нужный момент — утром перед Ритуалом — нужные слова.

— А ваше состояние в тот момент — вы были под каким-то магическим воздействием? Может, выпили зелье, обостряющее интеллект?

— Намекаешь, что с моим врождённым интеллектом я бы с такой задачей не справилась?

— Гертруда, ну что вы!

— Да я шучу! Ты задаёшь вполне логичные вопросы. И вообще, ты почти угадал. Я действительно выпила одно зелье в то утро, но вовсе не обостряющее интеллект. Однако, я не думаю, что между воздействием того зелья и изобретением заклинания была прямая связь. Разве что… в каком-то смысле то зелье даровало мне освобождение, и это могло способствовать тому, что мои мысли стали яснее.

— Могу я спросить, что это было за зелье?

— Спросить-то можешь. Но, пожалуй, я не отвечу.

— Я, кажется, догадываюсь.

— Ну вот. Наставник обязан говорить загадками с учеником — такова традиция (хотя у меня с этим всегда было плохо). Но вот ученик не должен так сразу все разгадывать!

— Не такой уж я и догадливый. Просто мне кое-что рассказала Перенель. Про вас. То, что она знает от Зореславы.

— Вот как, — вздохнула Гертруда. — Вот и нет у меня больше тайн. Как теперь напускать загадочность?

— Простите. Мне не следовало вообще говорить об этом.

— Ну, теперь уже поздно. А, начав такой разговор, его лучше закончить, чтобы не повисала в воздухе недосказанность грозовой тучей.

Седрик, которому и самому ужасно хотелось продолжить этот разговор, только виновато кивнул в ответ.

— Значит, Перенель рассказала тебе, что я была влюблена в профессора Ягу?

И снова он кивнул, надеясь, что и в этот раз выглядело достаточно виновато.

— Надо признать, это сильно мешало во время всего противостояния с Блэк и… Гринграссом, порой даже это чуть не стоило мне жизни, из-за того, что я не могла совладать с чувствами в момент, когда позарез нужен был холодный разум. Но сожалеть тут не о чем: любовь просто случается. Но когда я осознала, что Зореслава влюблена в Перенель и это взаимно, я, конечно, приняла решение выпить отворотное зелье. Сама Зореслава помогла мне в этом, за что я ей очень благодарна.

Седрик просто кивал, не решаясь прерывать её вопросами.

— И вот как раз после битвы в Хогвартсе и накануне Ритуала я улучила момент и приготовила отворотное. Представь себе — Зореслава явилась ко мне сама и рассказала о своих недостатках!

— У неё есть недостатки? — прошептал Седрик на французском. Спохватившись, он снова перешёл на английский. — It’s good to know.

— Если это можно так назвать — скорее, она просто импровизировала, чтобы меня утешить. Я думаю, Зореслава не будет против, если я тебе покажу этот разговор. Если ты хочешь, конечно.

Седрик резко выпрямился. «Покажу» могло означать только одно: Гертруда хочет впустить его в свои мысли. Когда-то он баловался легилименцией со своей сестрой Серафиной: они добровольно впускали друг друга в мысли и показывали разные события и фантазии. С Серафиной это делать было всегда весело и комфортно. Седрик нахмурился: он старался не вспоминать погибшую сестру в последнее время — ведь он часто теперь бывал среди магглов и видел, как легко вспыхивают среди них те же реакции, что заставили кого-то когда-то закричать «ведьма!», схватить его сестру и потащить к реке. При том, что она отбивала атаку дементоров от поражённого чумой поселения и помогала этим же людям…

— Тебе не нравится эта мысль? — Гертруда прочитала на его лице замешательство.

— Нет, нет. Я просто… вспомнил Серафину. Мы с ней часто показывали друг другу потаённые мысли и воспоминания. Но я не против. Наоборот. Если вы хотите мне это показать, то я готов.

Гертруда села напротив него так, что клонящееся к закату солнце оказалось от них справа. Ветер играл её растрепавшимися локонами, скользившими порой по глазам. Она полностью убрала волосы, затянув их на затылке в небрежный узел и закрепив своей второй палочкой. Седрик словно замер над пропастью в то мгновение, когда карие глаза Гертруды широко распахнулись, и она открыла перед ним воображаемую дверь. После долгого мига свободного падения, Храбрец уже стоял на выжженной земле пустоши. Во все стороны простирался холмистый ландшафт, над которым тянулись сиреневые тучи, а лёгкий ветер приносил запах пепла. Перед ним появилась ипостась Гертруды, которую звали, как он осознал, Молния. Молния взмахнула рукой, и всё вокруг изменилось, превращаясь в хорошо знакомый Храбрецу кабинет зельеварения в Хогвартсе.

Сидя за массивным столом в кабинете зельеварения, Гертруда невидящим взглядом смотрит на разложенные перед ней ингредиенты. Вода в котле начинает нагреваться. Выходя из транса, она берёт в руку ягоду белладонны.

В этот момент в класс заходит профессор Яга. Гертруда замирает с ягодой в руке.

— А я вот тебя разыскиваю везде. Хотела про конфигурацию поболтать. Вот ведь незадача — теперича как скажешь это слово, сразу хочется оглянуться — не пожаловал ли кто?[3]

Гертруда пытается что-то ответить, но не находит слов.

— А ты, как я погляжу, зелье варить затеяла? Что ж, дело хорошее, зелье-то. Сама я не особо в них сильна. Помню, когда девчонкой была, выворачивала порой целый котёл на пол из-за неуклюжести своей. «Ну, ты, Дуся, и корова!», молвит, бывало, мамаша и давай крапивой стегать. У неё всегда под рукой была крапива на такой случай. Да что там неуклюжесть! Вот когда до формул дошло, совсем туго стало. Не варят мозги у меня в плане слов мудрёных, хоть тресни. Да и ленива я была. Ужас как ленива! Чуть что не выходит — сразу на печь и лежать. Это, правда, у нас, славян, в крови. Завалиться и лежать, лежать, пока все бока не пролежишь. Ты и представить себе не можешь, что это за напасть. У тебя огонь в глазах, да и в душе. А мне себя пинать приходилось, чтобы добиться хоть чего-то. Вот представлю себе мамку с крапивой и говорю себе: «Ну, ты, Дуся, и корова. Вставай и делай что-нибудь!»

Гертруда начинает смеяться, а потом её смех переходит в рыдания. Зореслава подходит и прижимает её к себе. Гертруда долго плачет у неё на плече.

— Ну вот, разверзлись хляби. Я, правда, и сама такая: как начну рыдать, так всё, не подходи. А то ж могу и кочергой приласкать. Серьёзное ж дело — горевать!

Так она продолжает болтать, пока Гертруда постепенно не успокаивается.

— Вода вон закипела твоя, бросай уж ягодку лакомую. А я пойду, мешать не буду больше.

— Зореслава…

— Да?

— Хотела давно спросить про твоего боггарта.

— Чучело мое огненное? Да я просто огня боюсь. Я вообще страшная трусиха.