Так что если я когда-нибудь тебя всё-таки брошу, утешайся мыслью, что это ради стихии воздуха. Или земли — я ещё не решил. Ибо ты мне неимоверно дорог, пусть и утверждают твои сонеты, что я умею любить только себя самого. Поэтому я и делюсь с тобой этой тайной. И разделю с тобой также бутыль хереса, ежели ты волею судеб окажешься в Сассексе на грядущей неделе. Я соскучился, чёрт тебя подери.

Искренне (или около того) твой,

У.Г.»

Июль 1348

Меаллан О’Донован

Какая же ты непоседа всё-таки! Разбросала всё, до чего смогла добраться. Может, так тебя и назвать, Непоседой? Что, даже записку чуть не съела? Я же кормлю тебя пять раз в день. Может, надо шесть? Ну, иди сюда, чудовище, поглажу.

Хорошо, что я помню эту записку наизусть. Я и то первое письмо от «тайного друга» помню — которое Гертруда сожгла. Перечитал его тогда, наверное, несколько десятков раз, даже ужин пропустил: сидел на берегу озера и читал. Не потому, что оно меня так уж позабавило, а затем, чтобы после всего словоблудия добраться до фразы «Так велела сама Гертруда, а с ней, сам понимаешь, шутки плохи». Эй, ну и когти у тебя! Обязательно их в меня запускать, когда я тебя глажу?

А записка, с которой мне тебя подкинули, была короткая: «Ты, как я погляжу, разучился за долгие годы чужих питомцев гладить. Вот тебе твой собственный — тренируйся. Твой тайный поклонник друг (не Макфасти). P.S. Так как насчёт бороды?» Похоже, снова Зореслава и компания повеселились, но мне хочется думать, что и Гертруда была с ними. И что это она тебя выбрала такую красивую. И когтистую.

Да, красивая — что смотришь так подозрительно глазами своими изумрудными? Разве низлы бывают некрасивыми? Шерсть одна чего стоит с её разводами: золотистыми, рыжими, коричневыми! А кисточка на кончике хвоста? Просто львица, а не низл! Назвать тебя Львицей? Лео? Леонида? Леонарда? Нравится тебе такое имя? Ай! Судя по всему, не очень. Эписке! Хорошо хоть, что могу снова пользоваться магией не только на уроках, а то из-за царапин я уже и палочки в руках держать не смог бы.

А вот палочку грызть не стоит, вот честно. Нет, вторую тоже не надо. Если тебе древесина сосны пришлась по вкусу, я тебе в лесу подберу прутьев и принесу, чтобы грызла сколько захочешь. Знаешь, что про владельцев сосновых палочек говорят? Что жить они будут долго. И ещё то, что они часто бывают одиноки. Печальное сочетание, не правда ли? Впрочем, у меня теперь есть ты, неугомонное создание, и одиночество уже не так пугает. Куда же нам с тобой направиться? Мир велик.

Может, в Африку, за рогами и хвостами громамонта? Зельеварам в Британии вечно их недостаёт. Только не будет ли тебе там жарко, пушистой такой? Может, наоборот, на север — в Норвегию, а то и вовсе в те края, откуда Зореслава родом. Она говорит, там леса бескрайние, которые зимой на месяца четыре, а то и пять, укутываются в снега. А ещё там жар-птицы водятся, которые немного на фениксов похожи. Может, тебя жар-кошкой назвать? Жаркошка… Что, опять не то? И не устраивайся тут, это моя постель. Заснула. Что ж, пойду тогда прогуляться — на дворе снова дождь, уже который день подряд. И авгур Орсины всё воет и воет. А когда замок обволакивает пелена дождя, мне кажется порой, что я слышу биение сердец каждого, кто сейчас в нём есть.

Сейчас в нём совсем мало обитателей: все студенты разъехались на каникулы, сэр Тристан отправился в замок своего сына и не вернётся до сентября, Фабиана гостит у родичей, Филлида переехала в Хогсмид к мужу, а Тормод нынче перебрался в Эдинбург. Вовремя с меня сняли гейсы — свадьба у него с Мэри выдалась особенно весёлой — так что я напился так, что ничего утром не помнил. Мне рассказывали, что, соревнуясь с кем-то в метании хаггиса, я попал оным по часам на Ратуше, но я полагаю, что меня просто разыгрывают. Зореслава и Айдан пуще других стараются дать мне понять, что я снова «один из них», и я им за это благодарен. Но не вернуть всё, как было, хоть бочку эля выпей после заката и добрось хаггис до луны.

Дождь льёт как из ведра, но я выхожу из замка, чтобы не прислушиваться и не слышать то одно сердцебиение, которое не даёт мне покоя, пока я в одних с ним стенах. Что-то с ним не так, и я не могу понять что. Раз ты решил покинуть Хогвартс в скором времени, мягко говорит Сестра, то незачем уже и пытаться прислушиваться. И Мананнан мак Лир, чьи волны сейчас набегают на мой внутренний берег с тихим плеском, согласно кивает. Друг Меаллан вздыхает, а Конла спрашивает у Мейв, что думает она.

Мейв. Теперь она уже не та молодая ведьма в расцвете сил, каковой она была все эти годы. После ритуала эта субличность изменилась: стала выглядеть так, какой могла бы стать сама Мейв в свои сорок пять, если бы не умерла. В рыжих кудрях засеребрилась седина, вокруг глаз появились морщинки, уголки губ опустились. Я вспоминаю вечер в хижине Айдана — и вспоминать буду, наверное, до смерти. Даже если впаду в старческий маразм и забуду собственное имя, я буду помнить этих трёх женщин, неистово мерцающих и направляющих на меня палочки. И одна из них, ожившее аметистовое пламя, от которого я не могу оторвать глаз, целится прямо в Мейв, словно видит её своими глазами. Я отмечаю, ни с того, ни с сего, что она выбрала свою яблоневую палочку для ритуала, и зачем-то цепляюсь за эту мысль. Внутренняя Сестра тоже, конечно, метит в Мейв, исходящую яростью и сыплющую проклятьями. Сестра готовится сказать «Сагитта» — в последний раз. Мейв-чудовище, Мейв-гарпия, Мейв, сломавшая мне жизнь. И тут к ней мысленно тянется Гертруда — но не с намерением убить. «Я понимаю, я знаю…» И Сестра опускает палочку, а Мейв, опешив, перестаёт кричать и замирает. И тогда я говорю ей: «Прости. Мне не стоило тогда вести себя так. Я обидел тебя и жалею об этом». И после этого Эмансипаре взорвало всё вокруг, и волны Мананнана окатили мой мир от края до края. И вот теперь Конла спрашивает у Мейв, что она думает, и она отвечает, прикоснувшись обнажённой стопой к россыпи мокрой гальки:

— Она ведь не гонит тебя.

— Но она и не даёт понять, что хочет, чтобы я остался. Или хотя бы, что она не против.

— Она ведь дала тебе свободу выбора после ритуала. Значит, выбор остаться у тебя тоже есть.

— Есть, но правильный выбор — уехать.

— Тогда уезжай и не думай, что не так в её сердцебиении.

Так я и поступлю, думаю я, шагая по лужам на пустоши, не пытаясь отвести от себя дождь. Вереск ещё не цветёт, а асфодели уже осыпаются. Кусты дрока перестали дразнить глаз желтизной. Зато чабрец пахнет даже под дождём, и кое-где виднеется примула, у которой началось второе цветение. Что ж, осталось дождаться, когда директриса вернётся в замок, и заявить об уходе. Конечно, та не обрадуется — ей и так нужно разыскать с полдюжины новых преподавателей до начала нового учебного года. Этим она сейчас и занимается. А в замке остались только Орсина, Бердок, Теренс и эльфы-домовики, которые вовсю принялись за заготовки на зиму. И Гертруда, конечно. В начале июля она отправилась гостить у сестры, которая живёт в Йорке, но к свадьбе Тормода и Мэри вернулась в Хогвартс. Я хорошо помню пустоту замка, пока её не было — словно взрослые задули ребёнку свечу, при которой он тайком читал по ночам. Но если я уеду, эту пустоту придётся взять с собой.

— И всё-таки ты говоришь «если», — сказала Мейв.

— Я имел в виду «когда».

Друг Меаллан вздыхает снова: только тут, в Хогвартсе, он и смог ощутить, что действительно приходится кому-то другом. Бедный Седрик так старался быть частью происходящего здесь, что не видел, как ломился в открытую дверь. Кто знает, как у них так выходит, но двери тут распахнуты. Наверное, надо уметь это чувствовать. Я смотрю в сторону Хогвартса и вижу, как небо над замком рассекает золотой узор молнии, и представляю себе незримый Нексус Ментиум, опутывающий замок. Наверное, не слышу я на самом деле никакого сердцебиения, а просто представляю его себе — или образ приходит по невидимой артерии, в которой струится кровь сердца этого удивительного места. Места, которое мне вскоре предстоит покинуть. Вот только дождусь возвращения директрисы.