Командир замолчал. Офицеры встали. Потупив взгляды, молчали. Это была минута. Да. Всего минута. Но она была длинной и тягостной, то безмолвие было в память о погибших и без вести пропавших. А больше минуты жизнь для поминания не отпустила. Мгновения – и вновь всё вокруг кипело, надо было думать о живых. Готовить силы, готовить средства для дальнейших боёв. Впереди была Варшава. Дальше Германия, Берлин.

Впереди были трудные дороги к Победе.

Рассказ представлялся на рассмотрение конкурсной комиссии Оргкомитета литературной премии «Писатель года» РСП в 2017 году. Автор объявлен лауреатом литературной премии «Писатель года» за 2017 г., 3-я премия в основной номинации.

Олег понимал – отец умирает, он чувствовал это. Люди смертны, все уйдут в мир иной, и это произойдёт с каждым. Но как принять эту неизбежность, как с ней мириться? Да, девяносто два года, это очень солидный возраст. Война, два ранения, контузия, сложнейшие послевоенные годы, армейская служба, смерть жены… всё это зарубки на сердце. Каждый прожитый день давался отцу тяжело. Он почти не вставал, был худ, ел мало и неохотно, лекарства выбросил. Через силу шутил: «К чему они, только желудок травят». Но держался, держался, как мог. Он пытался не отвлекать родных от повседневных забот, а если уж и позовёт к себе – ясно, без их помощи никуда.

В то утро Олег, как обычно, заглянул к отцу.

– Доброе утро. Как ты, как себя чувствуешь?

Вопрос глупый, наверное, а что другое он мог говорить. Надо ведь что-то говорить. И ответ сыну был известен.

– Нормально, сынок, по годам и самочувствие. А у вас что новенького?

Олег знал, утренний разговор с отцом – это лекарство, которое тот принимает с особым желанием. Сегодня было что рассказать. Правнучка зубики первые показала. Внука Володьку в городскую хоккейную команду взяли. Вратарь, мал ещё росточком, но уже сейчас Третьяком кличут.

– Спасибо, сынок, рад за вас.

Отец прикрыл глаза, чуть повернул голову к сыну.

– Олежек, ты не спешишь? Может, поговорим, а то ведь жизнь идёт, а толком поговорить нам так и не удаётся.

Конечно, Олегу надо было спешить. И он, и супруга работали, так что их ждали повседневные трудовые будни. В часы, когда их не было дома, за отцом присматривала сиделка, месяц как наняли, женщина аккуратная, чистоплотная, отец был доволен.

– Давай-ка, сынок, отправь Наталью Сергеевну домой, а мы с тобой поговорим, пообщаемся, как в прежние времена.

Отказать отцу было нельзя. Олег позвонил шефу, тот «добро» дал, благо был знаком с ситуацией в доме. Жена Олега показала, где и что лежит из лекарств, продуктов, и, забрав сиделку, вышла из дому.

Олег присел на стул рядом с отцом. На прикроватной тумбочке лежала пара открытых альбомов, пачки старых писем, чуть ниже из выдвижного ящика выглядывал офицерский кортик, подушечка, к которой были аккуратно пришпилены отцовы награды. Не любил он держать их на пиджаке, эту небольшую подушечку сам сделал и частенько, особенно в последние годы доставал.

– Что, папа, альбомы разглядываешь?

– Да, сынок, к прошлому возвращаюсь. Не уйдёшь от него, тем более сейчас. Друзей вспоминаю, с мамой поговорил, вот её фото, помнишь, лучшее, наверное, из всех фотографий.

Отец взял в руки небольшую рамочку с портретом жены. Долго с полуулыбкой смотрел на неё. С фотографии мило улыбалась красивая, русоголовая, молоденькая девушка.

– После войны сделано. В сорок шестом, наверное.

Они помолчали. Это было умиротворённое молчание. Отец долго смотрел на фотографию. Затем, чуть прикрыв глаза, заговорил:

«Послушай, Олег, ты частенько просил рассказать меня о войне. И рассказывал я, многое тебе рассказывал. И как война для меня началась, и как призывался, и о ранениях своих. Но не сказал о главном. Почему я, пройдя все четыре страшных военных года, постоянно находясь на передовой, жив остался. А главным было то, что люди всегда рядом были.

Помнишь мои английские фронтовые ботинки, те, что и сейчас в кладовой лежат? Я говорил, всю войну эта английская обувка грела солдатские ноги. А вот как они мне достались – я не рассказывал. Так вот, дело было в ноябре сорок первого. В окопах мы под Можайском мёрзли. Ботинки эти старшина Иван Кузьмич приволок. Не принёс, а именно приволок, обстрел в те дни был мощнейший, а у меня день рождения, девятнадцать стукнуло. Откуда он проведал, что родился я в этот день, – уж и не знаю, а вот подарок сделал, от всей роты подарок был. А когда он ботинки эти ползком тащил к окопчику – пуля шальная каблук ему на сапоге оторвала. Смеялись мы, мол, ботинки мог бы и вместо своих подпорченных сапог забрать, так нет, он мне подарок принёс. И вот подумаешь: вроде пустяк подарок этот. Сколько таких сапог да ботинок солдату выдавали. А нет, не просто это. Ведь жизнью человек рисковал, мог не без сапога, без головы остаться.

Да. Война – это кровь, окопы, слякоть, грязь, пот. Снова окопы, снова грязь, снова пот. Но война – это и люди. – Простые люди, солдаты, такие люди, как наш Кузьмич, под Москвой он в том же сорок первом полёг. Как ротный наш, в том же году похоронили. Много таких людей рядом было, большая часть их осталась на военных дорогах. А я вот жив. Девять десятилетий прожил. И их, моих окопных братьев, за то каждый день вспоминаю и благодарю.

Не так давно, лет, наверное, пять назад, Володька Павлов умер. Ты знаешь его, друг мой. Так ведь он ещё и брат мне. Нет, не по крови брат, просто жизнью я ему обязан. Под Сталинградом мы с ним в страшное месиво попали. Он артиллерист, командир взвода, а мы – взвода его прикрытие, шесть человек. После почти часового обстрела наших позиций в живых только мы с ним и остались, накрыло в траншее. Я в ногу ранение получил, контузию, и он контужен. Несколько часов землицу Володька руками грёб, сначала сам выбрался, затем живых искал. Все погибли, девять человек накрыло. Меня отрыл и на плечах почти бездыханного в лазарет принёс. Я уж только в госпитале в себя и пришёл. Сколько же таких Володек и Кузьмичей рядом было. Не счесть. Люди сами гибли, а товарищей выручали…

Мало нас, бойцов Великой Отечественной, осталось. Жаль, конечно, но что поделаешь, жизнь не остановить, течёт она, не спрашивая человека. Сколько богом отведено – столько и живём. Благо мне вон девять десятков отпущено.

Когда я говорю „жаль“, ты не подумай, я ведь не о себе говорю, я о вас думаю. Смотри, как в мире всё идёт. Вот уж нас и оккупантами величают, и карту мира пытаются перекроить, и памятники героям той войны уничтожают. Фашисты на Западе факелы жгут. Кто за всё это ответит? Кто мир защитит? Наше поколение уходит, вы, рождённые в прошлом веке, ещё что-то знаете и помните, а внуки, правнуки наши… Кто им расскажет о горе нашем, о подвигах, о нашей Победе, великой Победе народа. Ты думаешь, это только мои мысли, да нет, все, кто ещё жив из нашего брата, также думают и переживают.

Да, мало нас осталось…»

Олег чувствовал, разговор тяжело даётся отцу, он понимал: его страдания, переживания – это не физическая боль, нет, просто отец прощается с ним и старается в разговор вложить главное, что его сердце и душа выносили за долгую и достойную жизнь.

Долго они ещё разговаривали. Олег внимательно слушал отца, стараясь запомнить его слова, и его самого запомнить таким вот ясно мыслящим и сосредоточенным.

«И последнее, сынок. Уйду я скоро. Понимаю, а потому прошу простить, если в чём обидел тебя, кого из родных твоих. Прости… Богатства, ты знаешь, не было у меня, это я о деньгах говорю. Наше с мамой главное богатство – это вы. Считаю, хорошим ты человеком вырос, семья твоя нас радовала, внучата, правнуки молодцами растут. Спасибо тебе, сынок.

Прошу, ты положи… когда я уйду… в нагрудный карман мамино фото, билет партийный и вон ту медаль, медаль «За отвагу». Особо памятна она, земля и моя кровь за Сталинград на ней. Остальные награды сохрани и по наследству передай. Не сжигайте меня… Скромно похороните. Просто предайте земле…