— Помнишь ли ты, где находишься? — Саййидна говорил ровно, задавая исключительно дежурный вопрос, ответ на который знал даже ребёнок.

— В храме первой ступени на пути в рай, — спокойно протараторил Камиль, едва не подавившись вином. Его заставили заучить эту простую истину ещё с тех пор, как он только появился в Ордене в роли будущего ученика. Саййидна удовлетворённо кивнул, садясь напротив Камиля. Некоторое время они молчали, и Камиль не отваживался даже взглянуть на господина, уставившись в свою практически вылизанную тарелку.

— Как самочувствие? — внезапно разорвал тишину голос Саййидны.

Камиль вопросительно посмотрел на него, ощущая, как от простого движения головой весь мир перед его глазами едет в сторону, в то время как сам Камиль оставался неподвижным, пригвождённым к стулу лихорадочными попытками остановить грядущее падение. Он уже и не помнил, какой вопрос ему задали, направляя последние усилия лишь на мысль о том, где же он так провинился, чтоб так бесчестно умереть. Окончательно провалившись в глубокий сон, он не видел ничего, не слышал ни звука и не мог ощутить даже собственного тела, будто его никогда и не существовало. Его бытие определялось одной лишь тлеющей возможностью мыслить, что скоротечно сходила на нет, как песок, утекающий сквозь пальцы. Через неизмеримое количество прошедшего времени, показавшегося вечностью, Камиль даже привык к подобному состоянию, окончательно смирившись, что он теперь неосязаемый поток мыслей в непроходимом густом мраке.

Из этого мёртвого и неподвижного состояния он выпорхнул резко, подобно движению, с которым рыба, пойманная на крючок, выпрыгивает из воды, ведомая усилиями рыбака. Камиль часто задышал, глядя в небо, распростёртое над ним. Вокруг царили сумерки, которые казались настолько плотными и густыми, что Камиль не мог разглядеть ничего конкретного — лишь смутные очертания, сменяющие друг друга и заходящиеся рябью от малейшего движения глазами. Словно сквозь пелену до него доносился смех, неразборчивый шёпот, мнимым теплом обжигали чужие многочисленные прикосновения. Камиль слышал разговоры и сам же брал в них участие, совершенно не обдумывая и не разбирая слова, которые срывались с его губ. Он не ощущал своего тела, чувствовал лишь ожоги холодного ветра и чужеродного, неизведанного тепла, будто он с разбегу прыгнул в пылающий костёр. Может, он где-то провинился и его убили — такое вполне возможно, учитывая, каким грустным выглядел Дахи. Наверняка он знал, что так случится, хотя мало ли что мог с этим сделать. Странно, но Камиль про себя отметил, что совершенно не жалеет о собственной смерти: если уж это рай, то в таком полусонном отсутствии осознания себя было даже нечто привлекательное. Он всё ещё оставался собой, и звучащие в голове мысли принадлежали лишь ему одному, но именно тело, физическая оболочка, оставалось где-то отдельно от его сознания, будто бы вовсе прекратившее быть. Его тело заменили ощущения, очерчивающие границы его существования, и ничего более. В таком состоянии Камиль был готов провести целую вечность, не заботясь ни о чем, что тревожило его раньше. Ещё раз взглянув в небо, он сладостно выдохнул, чувствуя, как выдыхаемый воздух греет горло.

Он не помнил, когда уснул там, в предсмертном состоянии, но когда он проснулся во второй раз, то обнаружил себя вполне осознаваемым и, самое главное, лежащим на холодном полу в той же гостиной Саййидны. Господин стоял рядом, проверяя, не умер ли Камиль окончательно. Борясь с ужасной головной болью, Камиль поднялся на ноги, чувствуя, как от каждого движения его тело страдальчески ноет и болит. Он едва заставил себя коротко поклониться Саййидне.

— Господин, — тихо сказал Камиль, перебирая в голове все возможные варианты дальнейшего развития событий. Поток из сотен вариаций разбил мягкий голос Саййидны, полный покровительствующего тона:

— Не волнуйся, ты жив, — на лице господина заиграла слабая улыбка.

— Что это было? — стараясь подавить изумление, спросил Камиль. — Как это произошло?

— На некоторые вопросы нет ответов, — Саййидна жестом руки попытался прервать поток вопросов, которые вывалил на него Камиль. — Тебе было дозволено познать то, что простым людям закрыто. Тебе приоткрыли дорогу в райские сады.

Камиль нахмурился, напряжённо вспоминая пережитое. Если рай для него — перемена тепла и холода, полная смешанность и неразборчивость, сменяющаяся почти полной бессознательностью, тогда, наверное, так оно и к лучшему. Камиль резко ощутил себя котёнком, которого отбирают от матери: он ощущал внутреннюю пустоту, которую, по его мнению, мог заполнить лишь тот неизведанный и далёкий сад, приоткрытый лишь наполовину. Саййидна продолжал свою речь, гремящую среди высоких стен гостиной, точно раскаты грома, но Камиль не мог сконцентрироваться на разговоре, с трудом терпя невыносимую боль во всём теле, словно его побили палками.

— И если ты примешь смерть по моему приказу, то сможешь вернуться туда, — Саййидна окатил Камиля мудрым взглядом, достойным святого. — Ты станешь фидаином и, если будешь достойно исполнять свою миссию, безоговорочно вернёшься в сады, что приоткрылись тебе.

Пламя мысли о возвращении загорелось с новой силой, порождая трепет в груди Камиля, сжимая воздух в лёгких, не позволяя сделать ни вдоха. Он встретился взглядом с господином, ощущая восхищение перед этим великим человеком, но в то же время дрожа от ужаса, который внушает его величие. Его голос чаровал, точно заклинание из разряда тёмной магии, эхом его тихие речи разносились по комнате, точно молитва, висящая в воздухе под куполом храма. Заворожённый, Камиль опустился на колени, дрожащими руками вцепился в подол чёрного джеллабе господина и прильнул к нему губами, закрыв глаза, после чего приложил подол ко лбу, переходя на громкий шёпот:

— Это честь для меня, господин, — Камиль напоминал сам себе молящегося, что склоняется на колени перед своим идолом. — Я сделаю всё, что прикажете.

Жестом руки Саййидна позволил ему подняться на ноги. Камиль схватился за подол своего чёрного халата, стараясь унять дрожащие руки.

— Можешь идти, — Саййидна махнул рукой в сторону двери, резко перестав улыбаться.

Это быстрое исчезновение гостеприимства ударило по Камилю кнутом. Он поклонился перед господином так низко, как только смог, после чего вышел из комнаты в длинный узкий коридор со ступенями, ведущими во внутренний дворик на улицу. Стражи отобрали у него халат, проводя новоиспеченного фидаина безучастными, тяжёлыми взглядами. Камиль шёл, не разбирая дороги, направляясь туда, куда приведут его ноги. Некоторое время он бесцельно бродил по двору, около тренировочного круга, ковыряя камни носком сапога и изредка поднимая взгляд на небо, затянутое тёмно-синей пеленой, готовящееся надеть на себя звёзды, ужасно напоминая халат, который Камиль отдал совсем недавно. Внутренний дворик пустовал, только иногда тишину нарушали ночные птицы, выбирающиеся из укрытий на охоту, и сухой кашель стража, что стоял у башни около ворот.

Камиль пытался собрать мысли в единое целое, упорядочить свои эмоции и разобрать каждую полностью, чтоб ни одного лишнего слова не осталось незамеченным. Он пытался понять, что это было за сладостное состояние: ответа он так и не нашёл, как бы задумчиво не смотрел в землю и как бы ни старался использовать полученные за годы обучения знания. Осознав, что всё выученное ему здесь не поможет, Камиль решил отложить этот вопрос на потом, чтоб обсудить его с учителем. Он пришёл к выводу, что сглупил и импульсивно, неосознанно, подписал себе смертный приговор. Но с другой стороны где-то в желудке ворочалось отчётливое осознание того, что иного выбора у него не было. Если бы он не согласился, его бы незамедлительно убили, а тело сбросили бы в ущелье, на радость падальщикам и шакалам. Может, тогда Дахи бы сказали, что он был плохим учителем, а плохие учители в Масиафе никому не нужны. Именно мысль о возможности смерти учителя вызвала у Камиля дурную тошноту, что комком в горле мешала вдохнуть. Тревога, проснувшаяся от долгого пребывания в принудительном бездействии, заметалась, царапая ледяными когтями сердце. Камиль мотнул головой, стараясь унять мысли и резко усилившуюся мигрень. Ночные птицы умолкли, стража сменил иной, уже не заходящийся кашлем. Камиля увели в его комнату, потому что ночью по двору бродить запрещено. Он лёг на свой тюфяк, теперь уже стараясь игнорировать наплывшие рассуждения и волнения, но получалось у него весьма безутешно. Горестно вздохнув, Камиль выглянул в окно: серповидный месяц уже появился в небе, наполовину окутанный чёрными облаками и окружённый сотнями звёзд. Лунный свет уже едва дотягивался до комнаты Камиля, словно намекая на его новообразовавшийся долг, который ему предстоит нести в одиночестве.