Пфлюгер, 1863 – кошка; Шрён, 1863 – кошка и кролик; Костер, 1868 – человек; Славинский, 1873 – человек; Вагенер, 1879 – собака; Ван Бенеден, 1880 – летучая мышь; Харц, 1883 – мышь, хомяк, кошка; Ланге, 1896 – мышь; Коерт, 1898 – кролик и кошка; Аманн, 1899 – человек; Палладино, 1894, 1898 – человек, медведь, собака; Лэйн-Клэйпон, 1905–1907 – кролик; Феллнер, 1909 – человек.
Пинкус призывал коллег-биологов присоединяться к поиску восхитительных новых открытий, которые, казалось, лежали под самым носом. «Неописуемое разнообразие и богатство доступного и нетронутого еще материала вызывает острое искушение его исследовать, особенно теперь, когда начали развиваться технические возможности для обращения с ним, – писал он. – Подчеркиваю: только начали развиваться».
Это была интонация путешественника в начале великой экспедиции, уже предвкушавшего восторг грядущих приключений.
Каждым новым открытием, каждым дерзким заявлением, каждым обращением к научному сообществу Пинкус привлекал все больше внимания прессы. «Социальные последствия достижений доктора Пинкуса трудно охватить воображением», – говорилось в передовой статье «Нью-Йорк Таймс».
Деторождение все еще во многом ассоциируется с любовью. Бóльшая часть мировой лирической поэзии посвящена ухаживанию за девушками, и бóльшая часть музыки и картин, подаренных нам величайшими художниками, – выражение того же стремления, что весной заставляет траву давать ростки и сирень распускаться. Биологов, которым эти последствия вообразить проще, не смущает, что человек будет смотреть на стеклянный сосуд и говорить: «Это моя мать». Все так же будут петься серенады под гитару, все так же неохотно будут расставаться на балконе Ромео и Джульетта… просто, если биологи правы, любовь будет существовать отдельно от материнства.
Газеты по всей стране расписывали открытия Пинкуса. Журнал «Тайм» критиковал ученого за сотни крольчих, принесенных в жертву только ради подсчета числа делений клеток. Когда репортеры спрашивали, чтó эта работа будет значить для людей, Пинкус отвечал, что подобные вещи его не заботят. Он имел в виду, что его задача – развивать науку ради развития человечества, и он не собирается тормозить свои исследования из-за чьих-то страхов. Такое отношение никого не успокаивало, только увеличивало опасения по поводу Пинкуса и его работы. А вскоре он еще сильнее упал в общественном мнении.
Двадцатого марта тысяча девятьсот тридцать седьмого года журнал «Кольерс» опубликовал текст о работе Пинкуса, проиллюстрированный его снятой в необычном свете фотографией. На ней он во рту держит сигарету – дым спиралью над головой. В руках у него кролик, и Пинкус смотрит на него прищурившись. У читателя могло создаться вполне понятное впечатление, что этому кролику недолго уже топтать землю – тем более что так оно и было. Статья начиналась так:
В гигантской биологической лаборатории – несколько миллионов долларов из пятидесяти двух общей стоимости недвижимости Гарварда явно пошли на это здание – склонился над микроскопом тридцатитрехлетний ученый. Его имя подошло бы копу из детективного романа: Грегори Пинкус. Но в том, что он видит, открываются возможности более изумительные, чем доступны воображению авторов детективов: мир, в котором женщины – доминантая и самодостаточная сущность, поскольку они способны производить потомство без помощи мужчин.
В статье Пинкус был – может быть, не без антисемитских ноток – описан как «ученый с темными пронзительными глазами, суженными до щелок», и «тяжелой шапкой черных волос». Автор статьи предупреждал: «Тогда претворится в жизнь миф о Земле амазонок. В мире, где женщины самодостаточны, ценность мужчины будет равна нулю». В тексте цитировалось чье-то критическое замечание о работе Пинкуса, сводившееся к тому, что если дети начнут производиться в пробирках, то «для женщин это будет разрушительно». Беременность не только улучшает внешний вид женщины, отмечал критик, но и укрепляет нервную систему.
Вот так вдруг Пинкус приобрел облик революционера или хуже того – ненормального.
Вскоре после статьи в «Кольерс» Гарвард известил Пинкуса: ему дадут грант еще на год для обучения в Кембриджском университете в Англии, а затем – всё. Гарвард порывал с молодым ученым. Пинкус считал, что его вышвыривают за то, что он слишком много говорил о своей работе, особенно с прессой, и потому, что его открытия многих напугали. Несомненно, что уже изгнание Крозье после прихода Конанта не предвещало ничего хорошего. Пинкус задавался вопросом, не сыграла ли роль и его религиозная принадлежность. Другим фактором могла быть его поспешность при публикации результатов, поскольку другие ученые не могли воспроизвести эксперименты, проведенные им. Наверняка имел значение и тот простой факт, что он имел дело с вопросами пола.
Пинкусу было тридцать четыре, и он уже опубликовал потрясшую основы книгу и несколько заметных исследований. Он был на пороге блестящей карьеры ученого и преподавателя в одном из богатейших и престижнейших университетов мира. И в одну секунду все это исчезло. Может быть, Пинкус пал жертвой узколобости и антисемитизма – но и своего раздувшегося эго тоже.
Он пытался выкарабкаться. Он подавал заявления на работу и не получал ответов. Он организовал встречу с Альбертом Эйнштейном. Он попросил помощи у богатых и влиятельных родственников. Но он так и не нашел другого института, готового взять его на работу.
Пинкус обратился к своему бывшему однокурснику, Хадсону Хоагленду, оставившему Гарвард для работы в Университете Кларка в Вустере, штат Массачусетс, где он руководил отделением биологии из трех человек. Хоагленд был высок, худ и лыс, с точеным подбородком, носил круглые очки. Как и Пинкус, Хоагленд повсюду видел научные загадки и чувствовал, что разгадывать их – его призвание. Как-то раз, когда у его жены поднялась температура, Хоагленд поехал в аптеку купить ей аспирин. Вернулся он быстро, но его обычно рассудительная жена зло пожаловалась, что его только за смертью посылать. Хоагленд заинтересовался, не нарушил ли жар ее внутренние часы, так что он померил ей температуру, спросил, какой промежуток времени она воспринимает как минуту, дал ей аспирин и продолжал записывать ее оценки длительности минуты, пока жар падал. Когда температура нормализовалась, он построил на логарифмической бумаге график зависимости этих оценок от температуры – зависимость оказалась линейная. Позже он экспериментально исследовал этот вопрос у себя в лаборатории, искусственно повышая и понижая температуру испытуемых, пока не убедился, что был прав: высокая температура тела заставляет внутренние часы идти быстрее. Жена ворчала вполне оправданно.
Университет Кларка не такой престижный, как Гарвард, был тем не менее известен как одно из лучших высших учебных заведений страны, поэтому в тысяча девятьсот девятом году, к двадцатой годовщине со дня основания, туда позвали читать лекции Фрейда и Юнга. К тому же Хоагленд считал, что Пинкусу в Вустере будет хорошо. «Зная его талант, – писал Хоагленд в неопубликованных мемуарах, – я был возмущен, что его не перевыбрали и не повысили в Гарварде, и был убежден, справедливо или нет, что причиной этому стала академическая политика: некая доля антисемитизма, зависть некоторых людей к Пинкусу и антипатия многих коллег к Крозье и его группе». В университете Кларка для приема Пинкуса на работу не оказалось денег – в основном из-за Великой депрессии, – и Хоагленд взял дело в свои руки. Нью-йоркский раввин, знакомый с семьей Пинкуса, представил Хоагленда Генри Иттлсону, основателю холдинговой компании «Си-Ай-Ти», быстро выросшей в двадцатые годы двадцатого века на инвестициях в оптовую торговлю потребительскими товарами вроде автомобилей и радио. Иттлсон и еще двое спонсоров согласились два года финансировать работу Пинкуса в Кларке. В то время Хоагленд получил небольшой грант от компании «Г. Д. Сёрл и Ко» на изучение действия противосудорожных препаратов на животных, и он попросил фармацевтическую компанию перевести деньги Пинкусу, уверяя, что их имеет смысл потратить на работу гения. Хоагленд наскреб достаточно денег, чтобы дать Пинкусу работу, хотя ему все равно платили гораздо меньше, чем другим профессорам, и гораздо меньше, чем он зарабатывал в Гарварде. Бюджет на исследования тоже был куда меньше, чем он привык.
