— Маскировка! — громко сказал начальник погранзаставы.
— То-то, что маскировка, да разгадал я ее ловко!.. А спервоначалу поверил: охотник. Кашлянул я под елкой. Человек, как на пружине, повернулся. Подхожу к нему, смотрю зорко. Он, милый, руку в карман запустил и не вынимает. «Так, думаю, в кармане у него какая-нибудь штука: реворвер или бомба».
«Здорово», — говорю.
«Здравствуй», — отвечает.
«Охотишься?»
«Охочусь».
«Вот и я тоже».
В сетке у него чирок. Я на его сетку смотрю, он — на мою утку. Ну, конешное дело, охотник! Охотники всегда так: встретятся друг с другом и взглядом обшаривают — кто больше дичи убил. А еще у охотников привычка: чужие ружья рассматривать — чье лучше… Об ружье я дальше расскажу… Ну, стоим мы один супротив другого, разговариваем.
«Как звать тебя? Откуда ты?» — спрашивает человек.
Отвечаю:
«Я из деревни, отсюда недалеко. Звать меня Герасим. А тебя?»
«А меня Петр Петрович».
«Ну, будем знакомы. Издалека сюда зашел?»
«Из города. Отпуск у меня по работе. Приехал к знакомому колхознику поохотиться. Вышел на охоту с вечера, заблудился. В лесу ночевал. Ты мне, Герасим, покажи дорогу».
«Дорогу я покажу с великим удовольствием. Только, если у тебя отпуск, то и торопиться некуда, можно нынче и поохотиться вместе. А к вечеру я провожу тебя. В какую тебе деревню надо?»
«В Тишино».
«Правильно, — думаю, — есть такая деревня, от границы километров восемь».
А все-таки меня сомнение берет. Вот сам не знаю почему, а не верю я этому Петру Петровичу.
«Ну, — говорю, — давай для первого знакомства чайку попьем, посидим, потолкуем. А в Тишино я тебя провожу лесом, самым коротким путем».
Развел я костерик, приладил чайник. Сидим у костра. Наши ружьишки рядом лежат. Спрашиваю Петра Петровича:
«Дозволь твое ружье посмотреть?»
«Пожалуйста», — говорит.
Эх, и хорошо ружье у Петра Петровича! Фирмы «Зауэр», а марки «три кольца». У меня аж руки затряслись, когда я его ружье взял. «Вот, думаю, мне бы такое! Я бы с таким ружьем ни на минуту не расставался, спать ложился бы с тем ружьем. Мое ружье против этого — палка неотесанная». И то сказать: больше тридцати лет я со своим охочусь — расшатано, разболтано, осечки дает… Заглянул я в стволы. Один ствол, как зеркало, а другой гарью пороховой покрыт.
«Хорошо ты, Петр Петрович, стреляешь», — говорю.
«А ты почему знаешь?»
«Да как же: с одного выстрела чирка снял. Если дуплетом бил бы, оба ствола грязные были бы».
Посмотрел он на меня, ничего не сказал.
«А можно, — говорю, — на чирка взглянуть?»
«Можно».
Вынул я из сетки чирка. И вот тут-то первое подозрение у меня и появилось. Петр Петрович говорил, что на охоту он пошел вчера, стало быть, и чирка он вчера убил. У такого чирка и глаз должен быть еще свежий, а этот чирок убит никак не меньше трех дней. Однако ничего я на этот счет не сказал. Чайник вскипел, чай я засыпал. Первую кружку своему знакомому налил. Нарезал хлеба, свинины. А у Петра Петровича ничего нет. Это мне тоже сумнительно: плохой охотник — в лес идет, а провианту с собой не захватывает. Мало ли что в лесу может случиться… Угощаю я его. Ест Петр Петрович, чай пьет, улыбается. Поел, попил, закуривает и меня в свой черед угощает. Беру я папироску — опять сомнение. Никогда таких папирос не видал: без мундштука, с золотым клеймом, и пепел от той папиросы белый. Курим, разговариваем. Он меня про колхоз расспрашивает. Я отвечаю, что с колхозом мы настоящую жизнь увидали. Так теперь живем, как никогда еще не жили… Только, замечаю, не сидится ему на месте, вроде как торопится куда. Поерзал, поерзал и говорит:
«Вот что, дед… проводи ты меня сейчас до Тишина. Ну ее, эту охоту, к черту, измотался я за ночь. Теперь бы водки выпить да отдохнуть. Я тебе за труды заплачу».
«А много ли заплатишь?» — спрашиваю.
«Пятьдесят рублей дам».
Этими деньгами он меня сразу на путь наставил. «Эге, думаю, вон ты какой охотник! Знаем мы таких охотников!» Собрал я свои вещички, уложил в сумку.
«Пойдем, — говорю, — провожу. Только деньги на кон».
Вынул он бумажник, из бумажника пачку денег вытащил. Отсчитал пятьдесят рублей и отдал. Бумажник желтый, кожаный, и на нем какие-то буковки приделаны на манер брошки.
Пошли. Я его прямым путем на заставу веду. Идем полчаса, идем час. Вдруг Петр Петрович останавливается и спрашивает:
«Ты куда меня ведешь?»
«В Тишино».
«Тишино на восток должно быть, а мы идем на запад. Смотри, где солнце».
«Ничего, не сумлевайся… Нам не по солнцу, а по земле идти».
Петр Петрович брови сдвинул и руку — в карман.
Тут я ружьишко живым манером на прицел, отпрыгнул на шаг и кричу:
«Ни с места! Руки вверх!»
Глянул на меня мой новый знакомый и тихонько руку из кармана вытащил.
«Руки вверх! — кричу. — А то сейчас выстрелю… Я, милый, промаху не дам. Я, когда надо, промаха не даю, потому — такого охотника, как я, может, еще не сыскать… Ну!»
Поднял он руки.
«Иди вперед, не оглядывайся! А бежать вздумаешь — заряд догонит. Помни: промаха не дам!.. Ну, шагом марш!»
Вот и все. Привел Петра Петровича на заставу, начальнику сдал и пятьдесят рублей сдал. Из вражеских рук я никогда денег не принимал и не приму!.. И оказался этот Петр Петрович все равно как я — Черт Иваныч… Об этом вам начальник объяснял…
Деду Герасиму долго аплодировали. Он пожимал со всех сторон протягиваемые руки, светло улыбался и был счастлив…
А через два дня пограничники преподнесли деду в подарок ружье. И с этого дня дед начал всем и каждому говорить, что такого ружья нет ни у кого на свете, что это ружье на полтораста шагов любую дичь насмерть бьет. И новые необыкновенные рассказы деда Герасима не умолкали вечерами в клубе, и почти в каждом из этих рассказов немаловажную роль играло полученное в подарок лучшее в мире ружье.
РАССКАЗЫ ЛЕСНИЧЕГО
очти каждую весну я езжу к Ивану Петровичу Кораблеву, и не только охота влечет меня в уютный домик старого лесничего — люблю я слушать его рассказы. А рассказывать он умеет, слушаешь его и думаешь: какую интересную книжку про зверей, птиц, про свою лесную жизнь мог бы написать Иван Петрович! Я не раз говорил ему об этом, но он только махал рукой и усмехался: «Нашел писателя!» Все же я как-то упросил его написать что-либо из своих воспоминаний и через месяц получил от него ученическую тетрадку. Стыдно мне стало и за себя, и за Ивана Петровича, когда я прочитал написанное им. Рассказывает он, словно цветными шелками узор вышивает, а вот попробовал написать — и вместо шелка линючими бумажными нитками напетлял вкось и вкривь. Рассказывая, он никогда не употребляет: «исходя из того», «ввиду того», «вроде как бы», описывая весенний лес на восходе солнца, никогда не говорил «очаровательное зрелище», — а вот в тетрадке на каждой странице встречались такие выражения. Должно быть, думал Иван Петрович: «Если пишешь — украшай мысли свои, поясняй их, чтобы читатель лучше понял». «Ввиду того» он и решил «вроде как бы» украсить свое произведение «очаровательными зрелищами» и «чудными видами». Когда я сказал ему, что рассказывает он лучше, чем пишет, Кораблев засмеялся и, будто торжествуя, заявил: «Ага!.. А я что говорил? Чья правда вышла? Нет уж, мое дело рассказывать, а твое — писать… Читал я твои охотничьи рассказы — не одна правда в них, а кое-что и приврано, хотя так приврано, что выдумка на правду похожа. Вот в этом-то, должно быть, и заключается искусство писателя: чтобы выдумка на правду походила. А я без выдумки: говорю о том, что видел, что пережил». И, хитро поблескивая глазами, добавил: «Давай лучше так сделаем: мои рассказы ты записывать будешь, а который из них интересным покажется — печатать. Знаю: то, что я расскажу, ты по-своему переделаешь. Ну что ж, если без этого нельзя, — переделывай, не обижусь».
