Он привел меня в купе, где повариха раскладывала по мискам гречневую кашу и беседовала с вожатой:
– Не горюй, что забыла продуктовые карточки, без них накормлю.
– Срочно вызвали в райком, приказали ехать с вами.
– Прибудем в Сталинград, новые карточки дадут, рабочие, по ним больше продуктов, нежели иждивенским… С карточками понятно, а отчего не взяла вещички?
– Они всегда со мной, еще на второй день войны собрала необходимое, – вожатая кивнула на узелок.
Я получил миску с ложкой, стал уплетать кашу в обе щеки, тем же занялись и остальные дети. После ужина вожатая стала читать стихи про Бармалея, Айболита, загадала несколько загадок. Когда за окнами возник сумрак, в тамбуре зажгли фонарь, прозвучал приказ готовиться ко сну, что детям не понравилось:
– Не хочу спать!
– Уже спал!
Вожатая в растерянности посмотрела на повариху, ища у нее помощи, но довольно грузная (как положено работнице кухни) женщина уставилась в окно, где несмело горела ранняя звезда.
– Сколько тебе стукнуло?
– Восемнадцать, – призналась вожатая.
– Чай, в армию просилась?
– Как догадались? – вопросом на вопрос ответила девушка.
– Это дело не хитрое: почитай, все молодые желают с врагами биться. Парней берут сразу, а девкам от ворот поворот, призывают только медичек.
– Бывают же исключения.
– Бывают, скажем, это война: ее не ждали, а она вот она.
– Я бы научилась перевязки делать, с поля боя раненых выносить…
Дальше разговор я не слушал, прижался к теплому плечу вожатой, радовался, что не отправляют спать, и следил за полетом бабочки, которая билась в оконное стекло.
Спать улеглись без напоминаний. Вагон наполнился ровным дыханием, лишь изредка кто-то из малышей всхлипывал. За составом продолжали убегать темное небо, придорожные столбы, первая звезда светила уже ярко…
He помню, какой тогда мне снился сон, запомнилось, что ничуть не беспокоили отсутствие под головой подушки и жесткая полка, видимо, сказывалась усталость…
Проснулся от протяжного гудка – он был странным, если прежде паровоз кричал отрывисто, коротко, то теперь стал протяжным, долгим и пугающе недобрым. Под полом не стучали колеса, за окном не бежали тени, столбы, поля и перелески – состав замер среди равнины, на полях с неубранными копнами сена.
Неясная еще тревога передалась от мала до велика, в первую очередь малышам, которые наполнили вагон плачем. Одни ревели навзрыд, другие заливались во весь голос. Заплакал и я.
В тамбуре под потолком горела керосиновая лампа, при ее неярком свете все казалось угрожающим, незнакомым.
Повариха не находила себе места, пыталась безуспешно успокоить то одного, то другого. Сохраняла спокойствие только вожатая.
– Чего разнюнились? А ну повторяйте за мной: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед, а за ним зайчики на речном трамвайчике…»
Никто не поддержал девушку, плач не утих, не умолк и паровозный гудок.
Вожатая обняла сидящих рядом, продолжала декламировать, и так до той минуты, пока гудок не поперхнулся. И тотчас в вагон ворвался начальник состава:
– Выводите детей! Только без паники!
Он схватил в охапку двух подвернувшихся малышей, отнес в тамбур, спустился по лесенке, поставил на щебенку и вернулся за другими маленькими беженцами.
– Одеваться!
– Не копаться? Вещей не брать!
– Ботинки можно не шнуровать!
Хромая в надетых наспех сандалиях, тапочках, путаясь в тесемках штанишек, мы заспешили к выходу, где нас по цепочке с рук на руки передавали взрослые.
В ночи слышались отрывистые команды, несмолкающий плач и все приближающийся с высокого неба гул, который заглушил все, перешел на противный вой – так кричат кошки, когда их дергают за хвосты или наступают на лапы.
– Всем в канаву!
Чьи-то руки схватили меня, бросили к откосу и, сдирая с коленок и локтей кожу, я плюхнулся в неглубокую лужицу тухлой воды.
Кошачий вой с неба нарастал, перешел в оглушающий грохот. Стало светло – вспыхнула замыкающая состав теплушка.
Рядом в канаве лежали две девчонки – у одной сарафан был надет задом наперед, у другой лишь одна нога в чулке. Мы дрожали, но не плакали.
– Где Никодимов? Се-ре-жа! – позвала вожатая, и мы увидели старшего среди малышей, стоящего на подножке вагона и всматривающегося в небо.
Вожатая крикнула, срывая голос, но Никодимов не слышал или не желал слышать, к тому же голос заглушила пулеметная очередь с летящего самолета.
Вожатая вскочила, стала взбираться по откосу, отчего на нас посыпалась щебенка. Девушка стащила с лесенки Никодимова, и тут, вдавливая нас в землю, на всех обрушился грохот…
Ночь июля сорок первого года показалась самой долгой среди вереницы других прожитых мной ночей…
Утро выдалось туманным, серым, наполненным гарью. Из семейки деревьев надрывно кричали галки. Ежась не от холода, прижимаясь друг к другу, мы толпились у вагона и глазели, как двое в военной форме с проводником забрасывали землей вырытую близ путей могилу.
– Как не удосужились узнать фамилию? Ведь провели с ней целый день! – отчитывал повариху начальник состава.
– Так ведь… кто знал… – неумело оправдывалась женщина. – Про разное разговоры разговаривали, а имечко с фамилией не спросила… Знаю, что комсомолка, еще вожатая, мобилизованная…
Когда в серую утреннюю мглу проскользнули неяркие рассветные лучи, состав тихо тронулся, покатил на восток, где над лесами, полями, городами, селами поднималось солнце.
– А теперь спать! – устало приказала повариха. – Всем на боковую и чтоб ни гу-гу!
– А сказку? – напомнил кто-то из малышей.
– Какую еще сказку? – удивилась повариха.
– Про буржуинов и Мальчиша – мировая сказка, – уточнил я.
Такую сказку повариха не знала и, чтобы не докучали новыми просьбами, поспешила уйти.
Спать после пережитого, бессонной ночью никому не хотелось. Никодимов шикнул на лежащую напротив девчушку:
– Чего глаза разула? Сказано было спать – так спи!
Девочка вздохнула:
– А у меня Лялечку убили.
– Какую Лялечку?
– Куклу. Пулей убило.
– Куклу нельзя убить, – не согласился Никодимов. – У кукол внутри опилки.
– Нет, можно, – стояла на своем хозяйка куклы.
Я подумал: а может, и правда можно убить куклу?
* * *
Не знаю, как звали девушку-вожатую, рассказывавшую в полном детьми вагоне про не выдавшего буржуинам военной тайны Мальчиша и спасшую Сережку Никодимова. Но каждый раз в дороге, услышав в ночи паровозный гудок, я всматриваюсь в темноту, надеясь увидеть близ железнодорожных путей неприметный холмик.
«Бабьи слезы»
Катер полз по одному из рукавов Дуная, точно на ощупь, тарахтел мотором, попыхивал из трубы дымком.
Бригада сидела на порожних, обсыпанных рыбьей чешуей ящиках, лениво поглядывала на проплывающие низкие берега. Рыбаки были в одинаковых парусиновых штанах, неряшливо заправленных в голенища сапог, клеенчатых куртках. На баке кто-то фальшивя затянул:
Вот уж неделя,
Как плаваем в море,
В нашем баркасе вода,
Вокруг только смерть,
Вокруг только горе —
Вот она жизнь моряка-а…
– Заткнись! – прикрикнул на певца Микитыч – старик с кривым, свернутым в давнишней драке носом, разными глазами – одним синим, другим серым в крапинку, – и песня оборвалась на полуслове.
Уже не первый сезон Микитыча единогласно назначали бригадиром.
– Есть предложение в третьей бригаде главным оставить Микитыча, то есть Качуру, – заявлял на собрании директор рыбколхоза и слышал в ответ:
– Правильно!
– Другого не хотим!
– Микитычу вновь бригадирствовать!
К доверию Микитыч привык, к постоянному бригадирству относился как к само собой разумеющемуся. Но каждый раз, услышав поддержку своей кандидатуры, принимался отказываться, ссылаться на немалые годы и после уговоров словно делал всем одолжение:
