После повторного сеанса хозяева стойбища устроили для гостей своеобразный концерт. Под потрескивающий в печке плавник запели довольно слаженно, и Сорокина поняла: ненцы не без таланта, одни вырезают из кости фигурки зверей, другие разрисовывают бивни моржей, третьи поют так, что заслушаешься, напрасно их в прошлом звали «самоеды». К женскому хору присоединились мужчины, на время оставив стадо на помощника, запевала т а л а н г а, самая маленькая в стойбище певунья. Потом был ужин – запеченная оленина, мясо зайца-ушана, рыба сиг и на сладкое вобравшая в себя тепло лета морошка.

Под утро Галка почувствовав возле уха чье-то дыхание, оказалось, во сне к ней прижался Олег. Первым желанием было резко оттолкнуть парня, дать ему пинка, но не шевельнулась, сдержала дыхание, опасаясь разбудить, проститься с чувством, какого прежде не испытывала…

К синему озеру, где стояла новая бригада, «Красный чум» подкатил в полдень. К неописуемому удивлению, никто не вышел встречать, лишь взлохмаченные псы окружили нарты, принялись лаять. Пришлось самим распрягать оленей, без приглашения залезать в чум, где была всего одна женщина.

– Однако здравствуйте, – поздоровался Тыку и за ним Галка с Олегом. – Где муж и другие?

– В стаде, – был ответ, – следят, чтобы новая важенка не пропала.

Галка была наслышана, что олени гибнут от набегов волков, которые стаей задирают телят, утаскивают туши с собой, и спросила:

– Волки нападают?

– Нет, х о р х – на острове живет.

И, продолжая возиться у печки, ненка рассказала, как некий олень-самец минувшей весной покинул стадо, уплыл на заросший вереском островок. Вчера вернулся, затесался в стадо. Попытались заарканить, но одичавший оказался проворным, услышал в воздухе свист кожаного ремня, пригнул голову с ветвистыми рогами и увел на остров красавицу олениху.

– Лучшую важенку потеряли, – сокрушалась ненка. – Мужчины и сын с ружьями караулят, убить обещали, если снова приплывет.

Из-за четвероного похитителя в бригаде было не до сеанса или медосмотра.

Ближе к вечеру стадо пригнали к стойбищу. Оленеводы были мрачны, неразговорчивы, не обрадовались, как бывало, гостям и принялись ругать мальчишку. Не сразу киномеханик и ветеринар поняли, что охочий до молодых важенок хорх снова увел уже не одну, а две оленихи, заарканить – «имать» похитителя не удалось. Один из оленеводов взял оленя на прицел, но сын не позволил выстрелить, отвел ствол винтовки.

– Не будь в школе каникул, нынче бы отвез в интернат, – пригрозил отец, – спросил, почему помешал выстрелить, а он: «Жалко, больно красивый хорх, и плыл красиво».

Галка представила, как одичавший олень плывет, раздувая ноздри, наперерез волнам, а следом, не отставая, плывут две важенки. Еще подумала: «Вдруг Олег, как тот олень, позовет не только кочевать по тундре, а навсегда тут остаться?» Ответ нашелся сразу: «Поплыла бы за ним, точнее, пошла, куда ни повел».

После очередной годовщины свадьбы, проводив гостей, Галя с Олегом усаживались рядком на диване под висящими на стене оленьими рогами. Между ними пристраивалась дочь, которая не в первый раз просила рассказать про «Красный чум», поездки родителей по Малоземельной тундре.

Галя умалчивала, что одно время носилась с подносом в заполненном запахами жареного, вареного ресторане, носящем громкое название «Северное сияние».

Разное судачат в поселке Чардым о гибели старого Антропова. Одни говорят, что тот почувствовал конец своего земного существования и не захотел прощаться с дорогим ему морем, ушел в пучину. Другие болтают, что рыбак, нареченный в поселке Молчуном, просто выжил из ума, погиб по глупости, забыв, что с морем плохи шутки.

Вспоминая Антропова, люди невольно косятся на Ванятку Ветлина, кому, без сомнения, известны подробности гибели хмурого рыбака. Только Ванятка ничего не рассказывает. Стоит людям начать расспрашивать – сразу уходит к сараю. Когда же поднимается шторм, идет к лодке-бударке, что лежит на песке, подставив небу смолянистое дно, и долго-долго смотрит туда, где море в непогоду встречается с небом и трудно различать, где небосвод, а где водная стихия, настолько они сливаются. Белесые брови Ванятки сходятся на переносице, губы вздрагивают. Будто шепчет что-то мальчишка, разговаривает то ли с гремящим морем, то ли с утонувшим в ненастье стариком.

– Шел бы под кров, не то промокнешь как цуцик, – советуют люди.

Ванятка отмалчивается. Ветер треплет вихор, пролезает под рубашку, покрывает тело гусиной кожей. мальчишка продолжает сидеть, обхватив руками острые колени, на днище немало повидавшей рыбачьей бударки, не отрываясь глядит на закипающее крутым варевом море…

На узкой косе, где разбрелись мазанки поселка Чардым, о Молчуне знали крайне мало. Поговаривали, что прежде жил вдали от моря, в войну где-то поблизости погиб его единственный сын – матрос десантного батальона, но где могила неизвестно. Старик приехал в середине пятидесятых годов, первое время работал в совхозе плотником, затем кладовщиком в магазине, почтальоном, а последние годы сторожил хозяйство рыболовецких бригад, приглядывал, чтобы не умыкнули сохнущие сети, лодки, больше футбольного мяча поплавки, моторы, весла и паруса.

Поселившись в сарае, обстирывал себя, варил на керогазе похлебку, жарил рыбу. Спиртного не употреблял, мало того, ненавидел выпивох. Как-то перекупил у растратившего все отпускные курортника транзисторный приемник и по ночам крутил шкалу настройки, гулял по волнам эфира, вслушивался в мелодии и голоса. Раз в месяц шел на почту за пенсией – она была хорошим подспорьем к небогатой зарплате сторожа, закупал впрок крупу, макароны, сахар. В разговор без особой нужды не вступал, при необходимости выдавливал пару-другую слов и вновь уходил в себя – угловатый, сухопарый, с исколотым оспинками лицом.

Старик сторонился всех: ни поговорить по душам, ни распить с таким чекушку. Детвора побаивалась, и для этого имелись веские причины: Молчун не подпускал к сараю и лодке, не позволял присесть к костру, а стоило малышу заглянуть в корзину с уловом, хватал за шиворот, больно щелкал пальцами по затылку, гнал от сарая, где были нары с постелью, на стенах обои и репродукция из журналов, в окошко выходила труба печурки, которая топилась в холодное время года.

Однажды любопытные мальчишки осмелели и припали лбами к щелям сарая. Но кроме стола, топчана, неумело залатанной фуфайки на гвозде, пары резиновых сапог ничего не высмотрели.

– На прошлой неделе тут кошка мяукала, да страшно как, – сказал один пацаненок. – Будто каленым железом пытали иль за хвост к потолку повесили.

Другой мальчишка добавил:

– Как есть настоящий колдун. Такие, мамка сказывала, порчу напускают и на человека, и на скотину.

Ванятка Ветлин остановил ровесников:

– Хватит напраслину наговаривать! То не кошка в сарае кричала, а радио говорило. А всякие колдуны давно перевелись, остались лишь в сказках.

Мальчишки заспорили и сошлись, что от Молчуна надо держаться подальше. Лопоухий Петька Воркутной решил продемонстрировать смелость, не слушая предостережений, шагнул к сараю, дернул ручку двери и нос к носу оказался с Молчуном.

Петька убрал голову в плечи, коленки задрожали мелко-мелко. Старик схватил непрошеного гостя за ухо скрюченными, черными от вара пальцами, глянул в перепуганные глаза и отпустил перетрусившего не на шутку пацана, и тот без оглядки припустился бежать в поселок, где нажаловался матери, что Молчун чуть не придушил.

Воркутная всплеснула руками, разразилась многоэтажным ругательством в адрес старого изверга-детоубийцы и ринулась в контору. Стукнула по столу начальника кулаком, потребовала арестовать сторожа, отдать под суд, иначе начальник сам сядет на скамью подсудимых как потворщик преступника, а поселковый милиционер лишится погон.