Лера отпала как-то сама собой, видя, что Глеба уже бесполезно тормозить. И очень вовремя: на Болотную с ним не хотел идти сперва даже Костя. Отнекивался до последнего, боясь то ли за свою жизнь, то ли за Глебову. Но когда босс заявил, что будет там в любом случае, покорно поплелся за ним следом. Там уже ждал их Леха, кричавший в толпе:

- Да здравствует революция! Да здравствует радикализм! Делайте бомбы!

Он стоял на небольшом импровизированном помосте, куда к нему тут же забрался и Глеб. Они обнялись, боднулись лбами, и Костя ощутил укол ревности, наблюдая за этой сценой. Леха достал гитару, они по очереди сбацали несколько песен, и в промежутках Леха орал:

- Это Глеб Самойлов! Чертов гений! Слушайте его, только он скажет вам правду! Это главный мозг России! – и рухнул перед Глебом на колени, тыкаясь лицом куда-то ему в живот.

Костя смешался с толпой, решив вернуться домой: Глеб в его любовной опеке явно не нуждался, да и попасть в участок Бекрев не планировал. В эту самую минуту, когда он выбрался, наконец, из толпы и побрел к метро, у него завибрировал телефон.

- Он там сейчас да? – жесткий взволнованный голос.

- Угу, - только и мог выдавить Костя.

- Можешь вытащить его оттуда? Или я приеду и сделаю это сам.

- Это вряд ли. Тут такое светопреставление. Да и они вместе с Никоновым. Я ушел уже оттуда.

- Ты что, бросил его?!

- Я ему не пастух, - отчеканил Костя и нажал отбой.

Издалека слышались вопли возбужденного Никонова, а Костя брел все дальше от набитой людьми площади.

Глеб смотрел на пьяного и разъяренного от собственных же криков Леху сверху вниз, гладил его по волосам и снисходительно улыбался. Леха был слишком хорош для таких бунтов. Слишком хорош даже для него, Глеба. Недаром его так привечал в свое время Илья.

Я любил только тех, кто со смертью на ты,

бросив на кон всю жизнь, не имеет покоя,

и среди мракобесия букв их мечты

превратятся во что-то другое.

Помнишь век, не замеченный больше никем,

кроме нас и свердловских поэтов?

Помнишь кто и когда, почему и зачем?

Только лучше не надо об этом.

Его голос мерно катился по прокуренной и пропахшей алкоголем кухне. Его тяжелая ладонь лежала на Глебовом угловатом плече, а тот раскачивался в такт Лехиному голосу, прикрывая глаза, чувствуя, будто попал в рай. На Болотной их не повязали и даже не помяли. Толпа практически на руках вынесла их с помоста в город, и истеричный девичий голосок где-то справа от Глеба все изумлялся:

- Ну надо же! Я-то думала, Агата Кристи – это совсем о другом и совсем другое! Я-то думала, там тупость и пошлость, а вон, оказывается, какие они!

Глеб рассмеялся: кажется, Леху приняли за вторую половину Агаты.

А потом они, обнявшись, плелись домой, распивая дешевое вино и распевая:

Подполье, борьба, плохой героин,

Выход один для тебя и меня.

Нечего делать, вывод один:

Кто митингует – парится зря!

Время пошло, вот и п*здец!

Делайте бомбы, а не секс!

Глеб и не заметил, как куда-то пропал Костя, с которым они пришли на Болотную, и не сразу услышал разъедающий мозг звонок телефона. Леха с любопытством заглянул в экран и помотал взъерошенной головой, сбрасывая аппарат со стола:

- Не бери, Глебушка. Давай лучше выпьем. Я тут такое стихотворение накатал…

Телефон замолчал, погас экран. Глеб закряхтел, сполз с табуретки на пол и попытался включить его. Как только экран стал подавать признаки жизни, телефон снова завибрировал в его руках. Подслеповато щурясь, но так и не в силах разглядеть имя звонившего, он поднес аппарат к уху.

Оказалось - тоска бесконечна.

Ночь прекрасна, любовь пуста.

И однажды, осенним вечером

разольются дождём города.

Звенел хриплый Лехин голос: он пытался переорать звонившего. У Глеба же все внутри заледенело, как только он услышал даже не голос, а лишь первый вдох говорившего – то, как он набирал воздух в грудь, чтобы выдать тираду. Он не слышал этого голоса уже полтора года да и не видел его обладателя примерно столько же. Свобода была слишком сладка, все это не могло оборваться просто так.

- Ты не охренел ли?! – орала трубка, а Глеб сидел, будто примерзший к полу, чувствуя каждый его шумный вдох и выдох – он всегда так дышал, когда был раздражен и нервничал. – За каким чертом тебя на Болотную понесло, революционер хренов?!

Глеб молчал, сжимая и разжимая кулак и осторожно касаясь им пола, не решаясь как следует ударить.

- Тебе свобода надоела? Здоровье надоело? Хотя какое там здоровье… продолжишь так бухать, сдохнешь от цирроза, гений хренов.

Голубые глаза Глеба потемнели, он поднял беспомощный взгляд на продолжавшего изрыгать стихи Никонова.

И однажды… в какую минуту?

все слова превратятся в разгон.

Я тебя никогда не забуду.

Здесь дорога как полигон.

- И не дружки твои, собутыльнички, хоронить тебя будут. И не бабы твои бесчисленные. Это мне придется раскошеливаться!

Глеб хватал ртом воздух, сверля невидящим взглядом как-то сразу вдруг осунувшегося Никонова. Тот словно понял его мольбу, достал из буфета водку и разлил по стаканам.

- Еще раз узнаю, что ты по митингам шастаешь, физиономию тебе подрихтую, имей в виду. Власть ему видите ли не угодила. Да именно благодаря власти ты и можешь сейчас жить так, как живешь! Хрен бы Агата без власти состоялась!

Глебу хотелось ответить ему тысячей разных фраз – красивых, громких и не очень. Он уже обыгрывал их сочетание у себя в голове, но с каждым следующим выплевываемым братом словом в Глебе будто что-то сдувалось, умирало, и он, наконец, просто бессильно швырнул телефон об стену.

Здесь аллея, которой полвека,

Здесь пропавшая жизнь и строка.

Пять таблеток и полчеловека,

да обрывок чужого стиха.

Он очнулся от того, что кто-то лил ему на лицо воду и тормошил за плечо.

- Глеб, у нас творческий вечер послезавтра! Соберись! Ты уже неделю не просыхаешь! – в голосе Кости звучало отчаяние.

Рядом с Глебом сидел абсолютно трезвый Никонов, гладил его по волосам и бормотал:

- Но переменится успех. Мы изнасилуем их всех…

- Чего он допился-то до такого? – суетился Костя, пытаясь одновременно натянуть на Глеба ботинки и вызвать такси.

- Да позвонили ему тут… за Болотную выволочку устроили.

Костя кивнул с пониманием, хотя вряд ли что-то понял. В конце концов, какое Глебу дело до Вадимовых нравоучений? Слать его лесом и не вспоминать о нем. Но Леха отчего-то по-настоящему понимал друга и сопереживал ему, хотя вокруг и валялось бессчетное количество пустых бутылок. Леха протянул Косте еще одну – непочатую.

- Не дашь ему выпить, до творческого вечера он точно не дотянет. Потом под капельницу пустишь, а сейчас пусть так обойдется.

Глеба буквально втащили на сцену, всучили гитару, сунули к губам микрофон, и он что-то забормотал, едва ли понимая, где вообще он находится. На Болотной? Сейчас ему снова позвонят и скажут, как он неправ, что съел все Вадиково курабье? Его им мама на двоих покупала, а Вадику ничего не досталось, все съел Глеб, и вот старший навис над ним грозной тенью, Глеб сжимает кулачки, зажмуривается и ждет удара, но Вадим лишь шумно пыхтит, потом разворачивается на пятках и выбегает из комнаты. И не разговаривает с Глебом целых два дня.

Боже, какое еще курабье, ему 41 год! Глеб трясет головой, но перед глазами по-прежнему мутная пелена. Костя волочет его со сцены, сажает в такси, везет в гостиницу. Без очередной дозы алкоголя Глеб приходит в себя через сутки. Его колотит, а голова разрывается на части, но Костя вливает в него только воду, ласково гладит по голове, касаясь губами потного виска, и шепчет какие-то глупости.