- Хватит истерить! – и ладонь Вадима обожгла небритую щеку Глеба. – Возьми себя в руки, в конце концов!

- Отвали! Сука путинская!

- Ну хорошо, я отвалю. Похороны твоему лучшему и единственному другу организую и отвалю, - совершенно спокойно произнес Вадим и вышел из квартиры, дверь в которую полчаса назад он выбил ногой.

Леха приковылял уже под вечер, сильно набравшись. Удивился, что дверь в квартиру распахнута, припер ее изнутри стулом и рухнул рядом с Глебом на кровать.

- Жизнь – мерзкая подлая сука, - процедил Леха, буравя взглядом потолок. – У тебя пистолета нет? Застрелиться бы.

- Ну уж нет. Эти твари должны ответить за его смерть. Они его сгноили, а я сгною их.

- Начнешь конкретно мочить? – усмехнулся Леха.

- Взорву их чертов цирк. Ненавижу гадов. Каждая сука ответит за его смерть, - Глеб выплевывал слова, как выплевывают отсосанный из раны яд – с ненавистью, болью, но облегчением.

Когда через неделю он покорно вышел на сцену с Вадимом, зрачки его были подозрительно расширены. Брат периодически посматривал в его сторону и с укором качал головой, лишь после концерта схватил за грудки, шарахнул спиной о стену и прорычал прямо в губы:

- Где порошок достал, гаденыш? По новой вздумал через все проходить? Мало тебе того гадства было?

- Отвали, - вяло сопротивлялся Глеб, беспорядочно махая руками, а оттого вовсе не задевая стоявшего истуканом брата, даже не пытавшегося увернуться.

- Глеб, это не шутки. Мы только слезли, только очистились, а ты опять?!

- Отвали, говорю! У меня умер друг! Единственный близкий человек. Никого не осталось больше в моей жизни, - и Глеб мешком осел на пол, плечи его беспомощно дернулись, а по щекам вдруг покатились детские слезы.

Вадим вздохнул, закатил глаза, приложив к лицу ладонь, и опустился на корточки рядом с братом.

- Глебка… надо как-то жить дальше. Гробить себя коксом не выход. У тебя сын растет…

- У меня никого не осталось, Вадик. Совсем никого, - помотал головой Глеб. - Я не смогу без него…

- А Леха Никонов? – ладонь Вадима легла на стриженую макушку младшего.

- Да, Леха. Но с ним все иначе. Он… совсем по-другому ко мне относится.

- Это как? – насторожился Вадим и, ухватившись пальцами за плохо выбритый подбородок брата, заставил того поднять глаза.

- Ну… - Глеб тут же пожалел, что невольно проговорился, и густо покраснел.

- Он что приставал к тебе? – нахмурился Вадим.

- А кабы и так, тебе что за дело? – с вызовом заявил вдруг Глеб.

- Если ты будешь это афишировать, то мне есть дело. В конце концов, Агата не последняя группа в стране!

- За репутацию свою печешься? – осенило Глеба. – Боишься, как бы в правительстве не подумали, что у сурковского выкормыша брат – пидор? А то еще и глубже копать начнут, решат, что раз я пидор, то и ты тоже и периодически шпилишь меня после концертов – ну а что, все логично: я, ультра радикал, шастаю с тобой по прокремлевским мероприятиям. Этому же должно быть какое-то разумное объяснение!

- Глеб, если ты сейчас же не прекратишь, мне и вправду придется тебя отшпилить, - в карих глазах Вадима сверкнула вулканическая лава.

- Ну давай же, вперед, проститутка сурковская! – почти завизжал Глеб. – Давай! Трахни меня уже, наконец! За столько-то лет можно было понять! Но куда там добропорядочному кобелю!

Глеба трясло, словно его с размаху швырнули в ледяную воду и не подают руки, чтобы помочь выкарабкаться. Вадим смотрел на него с ненавистью, но в глубине зрачков осело что-то еще – незнакомое и странное.

- Тебе доставляет удовольствие оскорблять меня? Чего ты добиваешься?

- Чтобы ты меня трахнул! – продолжал орать Глеб. – Не понял еще за столько лет, что у меня на тебя стоит?!

Вадим с ужасом наблюдал за истерикой брата, глаза его растерянно бегали, стараясь не встречаться с отчаянной бездной родных серых глаз. А потом он печально улыбнулся и встал.

- А я всегда полагал, что любовь – нечто большее, чем каменный стояк. Но, видно, не в твоем случае, Глеб. Прости, что таскал тебя на прокремлевские мероприятия. Прости, что критиковал за общение с Ильей. Прости, что не трахнул и не трахну никогда. Мне останется только вздернуться на суку, если я проделаю такое с родным братом. У нас скоро съемки в Ностальгии. Соберись, пожалуйста, - и он вышел из гримерки, закинув на плечо полотенце.

И едва успели его шаги стихнуть, как Глеб, продолжая трястись, достал из кармана телефон и, ошибаясь на каждой цифре, набрал номер Никонова.

- Леха, забери меня отсюда.

Никонов приехал – пьяный и веселый – сгреб Глеба, запихнул в такси и отвез к себе. Они снова пили до глубокой ночи, вспоминали Илью, целовались почти взасос, читали друг другу стихи. А уже через две недели Глеб провел свой первый творческий вечер, организованный порекомендованными Лехой людьми.

Он долго выбирал одежду и сценический образ – очень не хотел быть похожим на того Глеба Самойлова, которого все считали неотъемлемой частью Агаты и второй половиной Вадима. Накрасил ногти, намазал веки черными тенями и, глядя на себя в зеркало за несколько минут до выхода, усмехнулся:

- Я крашу губы гуталином…

Страх затопил его сознание: он впервые выходил на сцену один, без верного и стабильного Вадика за спиной. 19 лет они были сценическими сиамскими близнецами: выступали и пьяными, и под коксом, даже под героином. Случалось и так, что Вадик едва стоял на ногах и не падал только потому, что его сбоку подпирал такой же обдолбанный Глеб, а сам Глеб знал, что эта укуренная тушка справа от него всегда его подстрахует даже в состоянии полной невменяемости. И вот впервые в жизни этой тушки не было ни на сцене, ни даже в зале, и Глеба снова начало трясти. Он выпил немного коньяка, остатки перелил во флягу и убрал ее в штаны, еще раз осмотрел себя в зеркало. Илья говорил, что ему необходимо научиться выживать на сцене одному, оторваться от брата. Но он ничего не говорил о маленьких фетишах и талисманах. Сердце Глеба радостно забилось, когда он извлек из сумки правую велосипедную перчатку и с нескрываемым наслаждением натянул ее на руку. Всего лишь перчатка – как соска для младенца – просто этап взросления. Глеб сделал глубокий вдох и вышел на сцену, крепко сжимая в руке тетрадь со стихами. Ему не хотелось петь, хотелось лишь читать, опрокидывать зрителя своими новыми творениями, и он читал пьяным голосом, размазывая по лицу тени, и высматривая в зале того, кого там просто не могло быть.

- Почему ты не пришел на мой творческий вечер? – крикнул Глеб в телефон, как только все закончилось.

- Вообще-то я готовлюсь к 20-летию. Мне на каждую твою блажь вприпрыжку бежать? Я и так на Вертинского дважды приходил.

- То Вертинский, а то мои стихи! Это их ты блажью называешь?

- Глеб, просто скажи мне, чего ты от меня хочешь? – устало выдохнул в трубку Вадим. – Все это становится невыносимым. Я устал.

- Устал – уходи! – прокричал Глеб. – Следуй заветам своих бывших политических кумиров! Суй или проиграешь! – и бросил трубку.

Они не виделись и не созванивались в течение двух месяцев до съемок Ностальгии. И снова расширенные зрачки Глеба и философская обреченность Вадима, удивление ведущего и тяжелый наэлектризованный воздух студии, который, казалось, ножом можно было разрезать. Он снова сидел там справа, как и всегда, бренчал на струнах, пальцы его бегали по клавишам синтезатора, но ни разу, ни на секунду его взгляд не остановился на Глебе. Даже когда они вспоминали детство и совместные игры. Глеб чувствовал, как кокаин снова разбудил в нем все запретное и мерзкое, против которого не спасла ни религия, ни Кормильцев, ни ненависть, ни Сурков. Пара взглядов в сторону брата, и в штанах снова тесно, хочется наплевать на все, просто подойти к нему и тихо попросить, а в голове орет «Я не трахну тебя никогда, никогда, никогда!» - прямо на мотив той самой песни.

И Глеб тянется к нему осторожными пальцами, едва касаясь плеча, уже на выходе из студии, а Вадим достает мобильный и тут же набирает Юлю. Пальцы Глеба замирают в воздухе, и он тут же отдергивает руку.