- Как и ожидалось, впрочем, - горько усмехнулся Глеб.

Юля опустила острый подбородок на плечо мужа и подняла на него пристальный взгляд карих глаз:

- Если мы не поторопимся, милый, в театр точно не успеем.

- Да-да. Ну, Глебсон, если сам доберешься, тогда давай, до созвона.

- Театр? Давно ли ты стал театралом? – мысль больно кольнула Глеба куда-то в солнечное сплетение.

- Да вот взялись с Юлькой пару раз в месяц ходить: она до жути это дело любит, ну и я с ней за компанию. Как одну-то отпускать? – Вадим ласково улыбнулся и коснулся губами Юлиной макушки. – Мы должны идти, а то еще к третьему звонку не успеем. Пока, Глебсон!

Когда машина брата скрылась за поворотом, Глеб рухнул на ступеньки филармонии и уронил голову на руки. В марте он не придет: у него будет Рок-лаб, или театр, или что-нибудь еще более важное, чем младший брат. А у Глеба будет Вертинский, или посиделки у Кормильцева, или чтение стихов по подвалам с Никоновым… Леха! Глеб набрал его номер, и тот ответил практически сразу.

- Как Ракель Миллер? Путем? – Леха был явно слегка пьян.

- Сам-то чего не пришел?

- Глебушка, прости засранца, в марте точно буду. Сперва глупостью все показалось, а сейчас сижу вот слушаю Вертинского этого твоего и натурально рыдаю – он же нас на целый век опередил! Он же певец революции, Глебсон! Приезжай, а, я тебе стихи новые почитаю, у меня их целая гора накопилась.

Через два часа оба сидели на полу на кухне Никонова, Леха зажал между колен внушительных размеров контрабас, дергал за все струны подряд и нараспев читал:

- Я у твоих ног, спасибо не говори! В этом тебе помог бог, его и благодари.

Голова Глеба пьяно покоилась на теплом Лехином плече, грубый голос друга баюкал и утешал, вибрация струн контрабаса чем-то напоминала мурлыканье старого деревенского кота, и когда музыка вдруг прекратилась и шершавые губы Лехи накрыли приоткрытый рот Глеба, тот от изумления даже не стал сопротивляться, лишь глупо улыбнулся.

- Глебушка, я люблю тебя, - хрипло пробормотал Леха, гладя грубоватыми пальцами тонкую, ставшую такой изящной шею Глеба.

- Классный ты, Леха, - шептал он прямо ему в губы. – Ты во всем меня понимаешь. Ты даже Вертинского понял. А он… мы с ним как будто с разных планет, а не родные братья. Мерзость-то какая… - он помотал головой и вцепился в плечи друга: - Леха, что же это такое? Как это называется? Когда все это кончится?

- Глебушка, это только тебе решать. Ты в любой момент можешь это прекратить.

- Не могу, Леха. В кандалах я, - и хлопнул себя ладонью по груди. – Вот они где, кандалы эти! Ненавижу суку.

Губы Лехи снова накрыли рот Глеба, не давая тому продолжать изрыгать ругательства, и Глеб отчаянно ответил на поцелуй, скользя языком внутрь, позволяя делать с собой все, что вздумается. Но Леха лишь решительно целовал и гладил ладонью через тонкие джинсы вялую плоть друга.

- Прости, - бормотал он, - по пьяни как-то со стояком не всегда срастается…

Но Леха продолжал работать ловкими пальцами, и Глеб распластался в его руках, отдаваясь чужим ласкам и отбрасывая все мысли на потом.

- Интересно, у Илюхи с Бутусовым тоже было вот так?.. – задумчиво протянул вдруг Глеб, ощущая теплые губы Никонова в своем паху.

Тот вздрогнул и поднял голову.

- С чего бы?

- А чего они в контрах со Славкой? Не общаются, не созваниваются, даже с праздниками друг друга не поздравляют.

- Ну разные они люди, Глеб, вот и разошлись.

- Чушь. Столько лет были не разные, а тут вдруг стали разные? И были всегда разные, но раньше им это отчего-то не мешало.

- Что-то тебе пидоры повсюду мерещатся, - хохотнул Леха, садясь рядом и вновь берясь за контрабас.

- Только из меня самого хреновый пидор выходит – вон даже возбудиться не получилось.

- Да и не надо, глупости все это, Глебсон. Игры воспаленного пьяного ума. Любовь она не в движении членом туда-сюда заключается. Этим я и с бабой займусь, если захочу. А то, что у меня к тебе – это… это и есть то самое. Просто привыкли мы – раз чувство, то его только губами да членом выражать можно, иначе никак. Ты прости меня, я ведь не по этой части, просто уж слишком накрыло. Ты мой дар, Глебсон, я навеки у твоих ног.

- Пошло звучит, Леха, но знал бы ты, как я благодарен тебе за эти слова…

Расходились под утро – после звонка обеспокоенного Ильи, как в воду глядевшего, что они снова бухают и страдают ерундой. Позвал к себе Глеба в выходные, сказал, надо сообщить что-то важное. На столе снова – во второй уже раз – стояла бутылка, а Алеси не было.

- Проститься хочу, - дрожащим голосом произнес Илья и наполнил стаканы до краев. – Уезжаем с Леськой в Лондон. Ей там место хорошее предложили, а я… мне уже и все равно, где находиться. Ультра Культуру закрывают, и здесь мне делать больше нечего.

- А там ты кому нужен будешь? – Глеб не знал, что сказать, о чем спросить, как уговорить остаться, но все доводы казались глупыми, детскими….

- Там хотя бы она нужна будет. А здесь мы оба в параллели к реальности существуем. На баррикады этот народ не поднять, да и стар я уже для баррикад.

- Здесь ты нужен мне, - едва слышно процедил сквозь зубы Глеб, как можно ниже опуская лицо.

- Тяжело тебе будет, Глеб, да. Об этом я и хотел поговорить, - и Илья подвинул свой табурет ближе к Глебову. – Как бы тебе хреново не было, у тебя всегда есть и останешься ты сам. И не надо искать кого-то внешнего для заполнения какой-то мнимой душевной пустоты – ты сам можешь заполнить собой всю окружающую действительность. Заметил, как ты на Никонова действуешь?

Глеб вяло кивнул и опрокинул стакан, брезгливо поморщившись.

- И ведь это только начало. Народ пойдет за тобой, если только ты найдешь для всех правильные слова.

- Давай вечером умрем весело, - протянул Глеб.

- Видишь, ты и сам все понимаешь – не таких слов они ждут.

- Не ты ли, Илюха, про великое надувательство давеча писал? А сейчас меня в новый его виток втравить хочешь?

- Тогда мы были заодно с властью, которая разрушала скрепы предыдущей власти. А теперь мы против всех – против всей мрази, всей дряни, всего застоя…

- И ты уезжаешь… теперь, когда можно было бы попробовать снова раскачать лодку.

- Глебка, революция – удел молодых. Старики могут быть лишь теоретиками, идеологами. Я буду звонить тебе…

- Илюха, я сдохну тут без тебя. Сдохну…

- Не сдохнешь, если станешь свободным. А свобода она вот здесь, - и палец Ильи коснулся лба Глеба.

- Анька на развод хочет подавать…

- Ты справишься и один. А теперь почитай мне, а?

- Все новое не новое,

Все старое уродливо.

Живу я как-то подленько,

А, впрочем, все заслуженно.

Все заслужил уступками

Генам родного рабства.

Вот здесь рифмуется блядство,

И добавить, в общем-то, нечего…

Илья улыбнулся и накрыл дрожащую ладонь Глеба своей крупной рукой.

- Ты освободишься. Когда-нибудь.

- И вот мы в России, всех поздравляю,

Я никуда уже не уезжаю…

Теплое рабство мерзостной жизни,

Радость и гордость прокуроршей отчизны…

Бьёт по башке любовь материнская,

Скоро конец, всё уже близко…

- Я хотел тебе некоторые гранки передать – те, что мы не успели напечатать перед закрытием. Сохранишь их у себя? Правда, там немало.

Илья вышел и вернулся через несколько минут с большим чемоданом.

- Возьмешь всё?

Глеб щелкнул замком, откинул крышку и запустил ладони в мятые отпечатанные листы чьих-то судеб, слез, смертей, чьей-то боли, правды, чьих-то призывов, баррикад, революций, расставаний кого-то с кем-то…

- А Слава знает? – поднял вдруг голову Глеб.

Губы Ильи дернулись в злой усмешке, и он махнул рукой.

- Незачем ему это знать. Он испоганил мои стихи, выкинул мое сердце на посмешище этой ярмарки рабства. Пусть живет с миром, но не в моей реальности.