- Что ждать дальше? Попсовый альбом с Аллегровой, полный баллад о твоей высокой любви к жене? – во взгляде Глеба сверкнуло намеренно сыгранное презрение.

- А даже если и так, тебе-то что за дело? От Агаты я не открещиваюсь.

- Я вижу, - закивал Глеб. – Мой странный мальчик, мой дикий Маугли. Он там не шпилит тебя часом в своих роскошных кабинетах на роскошных столах красного дерева? – Глеб посмотрел на брата с вызовом, в очередной раз ожидая кулак в нос и в очередной раз не получая его.

- Думаю, уже завтра ты пожалеешь о сказанном. А, возможно, даже и сегодня. А если не пожалеешь ни сегодня, ни завтра, никогда – то о какой Агате мы ведем речь? У нас тогда и братства-то не будет.

И в ту же самую секунду Глеб и вправду ощутил острый укол вины и закрыл ладонями лицо.

- Прости, Вадик. Я так не думаю. Просто…

- Просто хотел меня задеть зачем-то. Не знаю только зачем.

В тот вечер Илья был особенно жесток. Кричал о возрождении готовности разорвать узы рабства, цепи, сковавшие всю страну, а Глеб слышал в этих словах отнюдь не политику. В такие секунды Илья виделся ему совершенным небожителем, и тем сильнее хотелось чем-нибудь непременно насолить Бутусову за все, что он натворил с жизнью Ильи. Тот о бывшем соратнике почти не упоминал, но когда имя «Слава» непроизвольно срывалось с его языка, взгляд его моментально потухал, голос становился хриплым, плечи опускались. И Глеб своим седьмым или восьмым чувством догадывался, что ощущает в данный момент Илья, и губы его кривились в горькой усмешке: у небожителей, оказывается, тоже бывают свои слабости. Такой сильный человек, такой могучий интеллект, столь выдающая личность – и на поводке у этой путинской шавки? А разве и сам Глеб не находится в аналогичном положении? И то, что Вадик – его брат, лишь усугубляет безумие ситуации.

Разорвать цепи рабства… выйти в распахнутую дверь и вдохнуть свободу, испить ее крупными глотками, пропустить через себя и стать, наконец, самим собой – тем самым Пинк Флойдом, о котором мечталось с детства. Роджером Уотерсом, сумевшим разрушить стену вокруг себя, перестать быть всего лишь кирпичом.

Голова Глеба лежала на диване совсем рядом с коленями Ильи, но ни одна грязная мысль не трогала его сознание, и все внутри Глеба ликовало – вот какими должны быть настоящие отношения между людьми, соратниками, друзьями, единомышленниками. Без этого жалкого возбуждения, без желания, чтобы он поскорее заткнулся и взял тебя всего, целиком, тем самым порабощая еще сильнее. О какой свободе можно вести речь, когда плоть по-прежнему остается в рабстве?

А потом вышли вторые «Полуострова», и в сердце Глеба снова вспыхнула ненависть. Он видел счастливое лицо брата, с которым в последнее время встречался все реже, да и то не наедине, и ему все чаще хотелось сбежать обратно в свой уютный мирок, где царили Илья и Леха. И никогда, никогда больше не видеть этих карих глаз.

И вот Вадим пришел к нему – сам, один и безапелляционно заявил, что через неделю Агата будет выступать на Селигере.

- Где? – поперхнулся и закашлялся Глеб.

- Нам хорошо заплатят.

- По просьбе твоего нового дружка?

- Я не лезу к тебе с твоими новыми дружками…

- А я и не тащу Агату выступать вместе с ними, заметь!

- Зато ты перестал писать нормальные песни с тех пор, как связался с этой шоблой!

- Что?! Это Кормильцев-то – шобла! Да ты мизинца его не стоишь! Да ты имя его произносить недостоин! И не смей пачкать своими сурковско-минетными губами его имени! – взревел Глеб и ощутил острое желание отпинать брата ботинками прямо здесь и сейчас, но когда его взгляд встретился со стальным взглядом старшего, поднявшиеся уже было кулаки, опустились, Глеб съежился и втянул голову в плечи.

- Я сделаю вид, что не слышал всего этого. А ты поедешь на Селигер и выступишь там без лишнего шума.

- Нет, Вадик, - тихо произнес Глеб, не поднимая глаз.

Вадим сделал шаг вперед, швыряя Глеба к стене и кладя ладонь ему на грудь.

- И как же мне тебя уговорить, а? Как же убедить, что нам это важно? – ладонь скользнула чуть ниже и замерла на животе младшего.

Тот шумно выдохнул, в глазах у него все поплыло. Пальцы Вадима забрались под толстовку и коснулись обнаженной покрытой мурашками кожи. Старший брезгливо поморщился, но руку не убрал. Однако Глеб заметил секундное напряжение мышц на лице брата и в ужасе отшатнулся.

- Хорошо, - покорно согласился Глеб, ощущая в сердце, как пройдена точка невозврата.

После концерта он ждал, что Леха придет и набьет ему морду, а Илья никогда больше не подаст руки, но Никонов лишь понимающе кивнул:

- Пока не освободишься от этого всего, оно так и будет тянуть тебя на дно, как тонущий Титаник. Кто нас будет слушать, если говорить мы будем одно, а делать противоположное?

И Леха просто обнял его, не произнеся больше ни слова, а Глеб вдруг разрыдался: бороться с Титаником у него просто не было сил.

А Кормильцев просто не вышел на связь, и Глеб сам позвонил ему и попросил встречи, а когда пришел, то бухнулся перед ними с Алесей на колени.

- Глеб, ну ты же сам все понимаешь, - погладила Алеся его по голове, - чего нам тебя осуждать? Так просто из этих сетей не вырваться. Но если останешься там, никогда не сможешь стать тем, кем хочешь.

- Уйти от Вадика? – с ужасом понял вдруг Глеб их бесхитростный посыл.

Илья лишь похлопал его по плечу.

- Пойдем, тебе нужно выпить, - и достал из буфета коньяк. – Мы со Славой через что-то похожее прошли. Он тоже выступал на том Селигере. Пел мои песни. Без моего согласия.

Глеб встрепенулся и поднял глаза на как-то вдруг осунувшегося и побледневшего Илью.

- И что будешь делать?

- Звонил ему, он трубку не берет. Со злости сел и накатал открытое письмо. Уже в газету отправил, завтра напечатают.

Они выпили тогда вместе - впервые в жизни - и проговорили до глубокой ночи – все втроем. Периодически звонил тоже пьяный Леха, кричал что-то веселое в трубку, Глеб ставил телефон на громкую связь, и они на четыре голоса распевали «Скованные одной цепью» и «Порвали мечту». Орали:

- Иди на хрен, Селигер!

А потом позвонил Вадим. На часах было около двух ночи. Уже пьяный в стельку и осмелевший Глеб опять поставил телефон на громкую связь.

- Не спишь? – тихо спросил брат.

- Нет, братик, веселюсь, - язвительно прокричал Глеб.

- Сон дурацкий приснился. Вот решил узнать, как ты.

- У меня все прекрасно, братик, - саркастическая ухмылка.

- Ну хорошо. Не бухал бы ты так много и так допоздна. Опять же башка потом болеть будет и вообще…

- А тебе что за дело, братик? Очередной Селигер намечается? Боишься, опозорю тебя перед влиятельными друзьями?

- Иди к черту, Глеб, - и послышались короткие гудки.

Сердце отчего-то ухнуло вниз, и хмель резко улетучился из головы. Глеб поднялся на шатающихся ногах и побрел в прихожую обуваться. Из кармана брюк выпала кожаная велосипедная перчатка, и Глеб рухнул на колени, подобрал ее, прижал к лицу и почувствовал, как по щекам струятся неожиданные слезы. Эти перчатки Вадик купил около года назад – как раз вместе с великом, на котором и гонял периодически в тщетных попытках похудеть, не прибегая к диетам. Отношения с велосипедом не сложились, а перчатку – всего одну, правую – Вадим периодически стал надевать на концерты, отдавая дань молодежной рокерской моде. А потом Глеб упал и повредил руку, и чтобы не мелькать на сцене с раскуроченной опухшей ладонью, выпросил у брата ту самую перчатку – правую. Да так и не вернул ее. Рука давно зажила, а перчатка по-прежнему украшала правую ладонь Глеба на всех выступлениях. Левая осталась у Вадика. Когда Глеб надевал ее, он отчего-то чувствовал себя увереннее, словно снова попал в ту свою старую квартиру в Асбесте, словно не было этой странной жизни, словно они с братом снова вместе, смотрят «Всадника без головы», и Вадик прикрывает ему глаза ладонью…

Глеб стоял на коленях в прихожей Ильи, прижимал к губам перчатку, и плечи его дрожали. Когда все полетело в тартарары? Когда у одного возник в жизни Селигер, а у другого – революция? Когда закончился Асбест?