Алексея, очевидно, впечатлили слова Ильи, и он сел удовлетворенный. Глеб толкнул его локтем в бок:

- Да ты смелый: против Илюхи попереть – это надо стальные яйца иметь.

Мужчина подслеповато прищурился и с удивлением уставился на Глеба.

- Вы случайно не…

И Глеб со смехом кивнул:

- Он самый. Приятно познакомиться.

- А я…

- Алексей, я уже понял.

- «Последние Танки в Париже», - тут же добавил небритый мужчина, и во взгляде его тут же сверкнуло восхищение.

Глеб нахмурился:

- Я знаю вас.

Глеб не стал дожидаться Илью после выступления: на вечер пришла Алеся, и они сразу уехали вместе, не оставшись на автограф-сессию. Алексей семенил за Глебом к выходу, расстегнув странно не соответствующий случаю пиджак и ослабив еще менее подходящий галстук.

- Я читал ваши стихи, - произнес Глеб, не оборачиваясь.

- Со мной можно на «ты» и Леха. Мне так привычнее, - смущенно улыбнулся Никонов.

- С Илюхой давно знаком?

- Лично незнаком вообще. На творческие вечера иногда похаживаю, книги его издательства почитываю. Не устаю поражаться, как такой человек мог столько лет провести в одной упряжке с Бутусовым. Да и покинуть ее даже не по собственной инициативе! Они же настолько разные по всем параметрам – как они могли творить в условиях тотального взаимного непонимания? Слава говорил и продолжает говорить, что стихи Ильи для него – красивая абстракция и не более того, но ведь там же глубокий смысл! Он что, не замечал его, когда музыку свою клепал?

Глеб пожал плечами: этот небритый и неопрятный Леха, чьи стихи так понравились Глебу, в точности выразил его собственную мысль: как Кормильцев и Бутусов столько лет создавали такой шедевр, как Наутилус, будучи настолько разными, местами с диаметрально противоположными взглядами… Хотя чего уж далеко ходить – как он сам уживается с Вадиком в Агате? Снова резко кольнуло внутри, напомнив тем самым об истинной причине целостности Агаты в течение стольких лет. Но в Нау-то ведь ничем подобным не озонировало!

- Я вот все думаю, каких дел мы могли бы наворотить все вместе – втроем, если бы у нас была общая группа.

На минуту Глеб представил себе эту картину: они с Лехой на сцене как полноправные фронтмены, сзади какие-то неведомые сессионщики, за кулисами Кормильцев, не пропускающий на альбомы ни один их грязный текст без жесткой и бескомпромиссной чистки…

- Лучше иметь три коллектива, чем один. Втрое больше концертов, втрое больше текстов и альбомов. Втрое больше мыслей. Втрое больше охват аудитории.

- Втрое больше бомб, - и Леха улыбнулся. – Но что-нибудь совместное я бы все равно попробовал записать, если ты не против.

- Зови, споем, - пожал плечами Глеб.

И Леха стал приходить по выходным – сначала с гитарой, потом просто с блокнотом. Читал стихи, делился мыслями. То выпивали, то просто сидели в тишине и встречали рассвет. Пытались писать что-то вместе, но получалось плохо. Во взгляде Лехи Глеб читал что-то знакомое, но при этом непонятное и пугающее. Сердце его замирало от страха, когда темно-серый Лехин взгляд останавливался отчего-то именно на губах Глеба, хотелось спрятаться, сбежать отсюда куда-нибудь подальше – лучше прямо в Асбест, где не будет бомб, революций, этих обветренных губ Никонова и его возбужденных взглядов. С каждой новой встречей стул Лехи придвигался все ближе – миллиметр за миллиметром сокращая расстояние между поэтами. И в один миг их бедра соприкоснулись по всей длине, а тяжелая Лехина ладонь опустилась на колено Глеба вроде бы в абсолютно дружеском жесте. Совсем некстати вспомнилась сцена в машине пятилетней давности, когда сам Глеб вот точно так же положил руку на бедро брата и смотрел на него в какой-то глупой надежде, как и Леха сейчас смотрел на него самого. Глеб вдруг в полной мере понял те, чувства, что испытал тогда Вадим – хотя нет, тому было еще сложнее: Глеб может прогнать Леху в любой момент и навсегда выпилить из своей жизни, а вот Глеба Вадим прогнать не мог. Терпел. Терпел поцелуи на камеру, терпел тот пресловутый минет, даже мастурбацию брату организовал, чтобы тому полегчало. Не полегчало. Господи, паршиво-то как.

Ладонь Лехи скользит все выше по бедру. Глеб хочет сбросить ее, отшвырнуть Леху прочь и отправиться под бок к Чистовой, но что-то держит его, что-то мешает остановить незадачливого поэта – возможно, то самое чувство вины, что когда-то заставило Вадика мужественно вынести все поползновения брата. Боже, так вот что творилось у него тогда в голове. Так вот что он чувствовал. Дурацкие, бессмысленные надежды. Надо уничтожать их на корню, выжигать каленым железом, не дожидаясь прорастания в мясо. Не жалеть. Но пальцы Лехи уже дернули пуговицу джинсов, расстегнули непослушную молнию и забрались под белье. Глеб шумно выдохнул и откинул голову. Так вот каково это, когда тебе дрочит тот, кого ты не любишь… Вот что испытывал Вадик… Мерзкую жалость, отвращение, желание блевануть прямо здесь и сейчас… Ненавижу! Глеб резко дернулся, поднимаясь и отбрасывая в сторону стул. Леха от неожиданности потерял равновесие и рухнул на пол, утыкаясь лицом в оголенный пах Глеба. Вцепился руками в его бедра, притянул к себе и продолжил начатое уже губами и языком. Глеб сделал шаг назад, опираясь о буфет, а ладонь сама легла на темный затылок Лехи. Революционер… Че Гевара хренов, а туда же – гребаный пидор. А он сам не такой что ли? Леха хотя бы не к собственному брату лезет в штаны, это Глеб упал ниже всех паркетов и фундаментов.

Влажный рот Лехи сделал свое дело, и Глеб кончил, вцепившись пальцами в его спутанные волосы. Леха смиренно проглотил результаты собственных трудов, но с колен не встал.

- Зачем это? – устало махнул рукой Глеб, вслед за тем пряча лицо в ладонях. – Это… это…

- Я люблю тебя, Глеб, - просто произнес Леха без лишних предисловий, а затем поднялся и обнял его.

И Глеб сам не понял, зачем прижался к нему, зачем вцепился в его плечи и уткнулся носом в шею. Леха был здесь, рядом. Леха любил его, Леха разделял его взгляды, и Лехе он был нужен. В отличие от. Да, собственно, и неважно уже все. Впрочем, эта животность не доставила Глебу никакого удовольствия: счастья общения с Ильей заменить оно не могло.

Сам к нему Илья больше уже не приходил, все чаще Глеб сам напрашивался на визиты, распивал какие-то мерзкие китайские чаи на кухне с Алесей, когда Илью накрывало вдруг вдохновение, а потом по-прежнему калачиком сворачивался у его ног и слушал, слушал… Почти не говорил даже. Да и какой смысл было говорить, когда каждое свое слово, каждую фразу Илья словно вынимал из сердца у самого Глеба, и спорить там было не о чем и не с чем. Глеб лишь молча кивал, прикрыв веки: он пустил под откос половину жизни, покорившись генам родного рабства, пойдя на поводу у Вадика и даже не предприняв попытку сколотить собственную группу. Вот и расхлебывает теперь заслуженное – «Мечту»-то с огромным трудом протащил на альбом, а все остальное, что писалось теперь после встреч с Ильей и Лехой, для Агаты было попросту невозможным.

Иногда Глеб пытался воссоздать себя прежнего, чтобы написать хоть что-то для старушки Агаты – она не заслужила подобного пренебрежения к себе. Но выходило снова что-то свое, не агатовское, не то, что примет Вадик или принял бы Саша… И Глеб все откладывал и откладывал написание песен, а Вадик все не спрашивал и не спрашивал.

Пока в один прекрасный момент не поставил Глеба в известность о том, что собирается писать второй сольный альбом все с тем же Сурковым. И красное знамя взвилось над Зимним.

- Опять?! Теперь ты с ним что ли?

- Мне кажется, или «Позови меня, небо» ты сам назвал пошлыми розовыми соплями? А я хотел бы эти сопли записать. Это песня о моей любви, о моей женщине. Раз ты не хочешь видеть ее на агатовском альбоме, она выйдет сольно.

- Что-то разошелся ты с соляками, Вадик. Кинуть хочешь Агату? – вскипел Глеб.

- Ну у тебя-то их уже два. Вот, пытаюсь угнаться, - попытался Вадим перевести все в шутливую плоскость.