Вадим позвонил в восемь утра: он неизменно плевал на привычки брата спать до обеда, и в этот раз никак не мог знать, что именно сегодня Глеб докуривал вторую пачку у раскрытого окна, глотал серо-голубой рассвет напополам с дымом, а затем выпускал его на волю, и небо все светлело и светлело.

Мы будем не здесь, когда эту грязь увидит заря…

- Как бедро? – буднично поинтересовался брат. Ну еще бы, о чем он может спросить, кроме этого паршивого бедра?

Глеб цыкнул и закатил глаза.

- Норма.

- Я слышу. Опять коньяком заливаешься? Сходи нормальные обезболивающие выпиши себе. Ногу беречь надо, а ты по тусовкам шляешься после такой-то операции.

- Тебе-то чего? – буркнул Глеб, закрывая окно и сминая пустую пачку.

- Как Отар поживает?

- Прекрасно поживает. Чего хотел?

- Видел на фото, как вы с ним ворковали на вечеринке…

- Тебе чего надо-то, Вадик? Чего ты мне с утра пораньше звонишь? Сцену ревности устроить хочешь? Это не ко мне, это к Юле.

- Опять пьян?

- Да! – и Глеб бросил трубку и тут же выключил телефон. До прихода Ильи надо было хоть немного поспать.

Илья пришел в районе десяти вечера, когда Глеб скурил все оставшиеся в доме сигареты и сжег все терпение. Кормильцев принес в его дом жгучий аромат настоящего единения, которого нелюдимый Глеб не знал никогда в жизни. От алкоголя отказался, зато чая выпил не один литр, да и Глеб, глядя не него, не притронулся к водке. Илья достал несколько пока еще неизданных рукописей и принялся зачитывать отрывки из них, и Глеб вдруг ощутил, как весь его прежний мир свернулся в клубок и укатился куда-то вдаль, а прямо перед ним разверзлась бездна, в которую шагни – и только тогда узнаешь настоящую жизнь, сможешь почувствовать себя человеком. И не надо больше выдавливать из себя эмоции по капле, а можно пустить их сплошным потоком, подобно горной реке, низвергающейся водопадом в неизведанное. Глеб слушал цитаты из Лимонова и Маркоса и не мог поверить, что еще несколько дней назад существовал без всего этого внутри себя. И что-то же при этом заставило его все-таки написать «Мечту».

Илья вальяжно раскинулся на диване, беспрестанно прикладывался к очередной порции чая и читал… читал так, словно был героем «Бесов» Достоевского – страстно, пылко, искренне ненавидя то, что ненавидел и автор строк. Глеб сполз с дивана, не считая себя вправе вот так вот просто сидеть рядом. Он прижал колени к телу, обхватил их руками, опустил на них подбородок и поднял на Илью глаза верного щенка. Не прошло и суток, как все в жизни Глеба отныне было решено.

- Это надо печатать крупными тиражами! – наконец, не выдержал и воскликнул Глеб. – Это должны прочесть все! Прочесть и понять, что за жизнь мы здесь ведем и как это прекратить.

- Увы, большие игроки такое не напечатают никогда. Поэтому Ультра Культура и возникла – листовок в таком деле слишком мало, нужны настоящие труды, взрывающие сознание изнутри и снаружи.

- Я хочу прочесть все это. Все, что у тебя издается. Хочу знать все.

- Ты и так все знаешь, - снисходительно улыбнулся Илья. – Если бы не знал, я бы сейчас здесь не сидел. А вот общей массе слепцов надо таки вскрыть лезвием сросшиеся веки. Это больно, они будут сопротивляться, но лезвие ни в коем случае нельзя убирать.

И Глеб созерцал неуклюжую громоздкую фигуру Ильи, восседавшую на его диване, слушал его флегматичную речь, вдыхал дурманящий аромат табака, стелившийся по стенам от его трубки, и этот голос вводил в его транс. Глеб все так же сидел на полу, обняв колени, смотрел на печального стареющего Илью и впервые в жизни ощутил настоящий покой, настоящее счастье. Всегда раньше счастье для него ассоциировалось с детством и с Асбестом, но и эти воспоминания сопровождались горечью одиночества – он всегда был один, он даже не смог выработать себе нормальную дикцию, оттого, что все время находился дома и лишь изредка общался с мамой и братом, а потом уже только с одной мамой. И когда Вадик забрал его, наконец, в Свердловск, поздно было идти к логопеду. Переезды, концерты, первые хиты, автографы, фанаты… всегда на виду, всегда за какими-то дурными занятиями, а оглянешься – и словом переброситься не с кем было. Только жгучая похоть к брату, выедавшая его нутро – вот и все, что осталось в Глебе с тех годов, и он скривился при одном лишь воспоминании о том времени.

А ведь все могло сложиться иначе, начни они тогда в начале 90-х с Ильей более глубокий и обстоятельный разговор. Может, и Наутилус прекратил бы свое существование куда раньше, да и от Агаты не осталось бы ничего. Может, не пришлось бы выпускать сольники и до крови спорить с чужим человеком о главной песне своей жизни – если бы они начали работать вместе с Ильей. Ведь и тот по той же самой причине рассорился с Бутусовым. Объединиться бы им… а Вадик пусть со Славой «Утро Полины» распевает – это, пожалуй, все, на что оба способны.

- У меня на днях пройдет несколько творческих вечеров. Я бы хотел пригласить тебя посетить их. Почитаю стихи, пообщаюсь с залом. Если, как ты говоришь, в Агате твое новое творчество поперек горла, можно его реализовывать хотя бы так. Заодно посмотришь на реакцию публики, поймешь, нужно ли это народу.

Глеб благодарно закивал. Чтобы начать проводить такие вечера самому, сперва необходимо накопить материал.

Илья задержался до глубокой ночи, и Глеб совершенно забыл о времени. Он не слышал, как утомившаяся от их болтовни Чистова отправилась спать, как несколько раз позвонил Вадим. Он попытался оставить Кормильцева ночевать, но тот категорически отказался и вызвал такси. Когда дверь за ним закрылась, Глеб почувствовал, как из него вырвали часть души.

Творческий вечер Ильи проводился в каком-то душном полуподвальном помещении. Народу пришло не так много, но среди них не было ни одного пустого зеваки. Абсолютно все вооружились блокнотами и ручками, чтобы конспектировать своего главного идеолога, и Глеб ощущал подростковый прилив гордости за то, что Илья – не просто кумир, он его друг, искренне восхищающийся его творчеством, хоть и далеко не всем. Счастье полыхало внутри Глеба так ярко и горячо, что он едва мог расслышать, что вещал Илья со сцены, да его это и не беспокоило особо: он знал, что в любой момент они могут встретиться и обсудить все это в более камерной обстановке. Потому и не задал ни одного вопроса. Зато молодой небритый мужчина, восседавший прямо на полу по соседству с Глебом, пытался спорить с Ильей, перебивал его, задавал сложные вопросы – то есть, по-настоящему сложные.

- Илья Валерьевич, я полностью разделяю ваши взгляды, однако, вот уже несколько лет бьюсь над простой дилеммой: если мы таки сможем добиться разрушения режима и анархии, что будет со страной и кто тогда возглавит ее? Кто станет властью? Мы же не предлагаем ее формировать, мы несем лишь деструктивное начало.

- Просто в вашей голове застыл шаблон, заставляющий вас воспринимать любое общество как некую непременную иерархию из власть имущих и властью имеемых. Но кто вам сказал, что единственно возможная форма организации нашего существования?

- Любой группе нужен лидер, - развел руками небритый мужчина, - иначе даже трое вряд ли смогут договориться. А уж если нас несколько миллионов… Ни заводов не построят, ни ракет в космос не запустят. Да даже кино не снимут.

- Вы настолько не верите в человечество? Как вас зовут, простите?

- Алексей.

- Так вот, Алексей. Мизантропия хороша только на этапе уничтожения, а на этапе анархии общество и вправду распадется, если в нем не останется любви и взаимоуважения. Его мы и пытаемся воспитывать нашими книгами.

- Культивирующими ненависть? Разжигающими рознь? Пропагандирующими прием наркотиков? – не унимался Алексей.

- Любая ненависть – обратная сторона любви. Если в тебе есть ненависть, то ты уже любишь. Наша задача – вытащить массу из зоны психологического комфорта, уничтожить в них равнодушие. Зажечь любовь в сердцах не так просто, куда легче начать с более примитивной эмоции – ненависти. И уже от нее шагнуть к любви.