- А с Сурковым кто альбом записал? А кто потащил Агату в тур «Голосуй или проиграешь»? Это Агата-то не политизирована?!

- Во-первых, Славу мы уже сто раз обсуждали…

- Он еще и Слава теперь!

- Во-вторых…

- А, в-третьих, мы пишем “Мечту”. Это мое последнее слово.

- Нет, не пишем.

- Тогда катись к черту со своим “Триллером”, - дверь студии хлопнула так, что с потолка посыпалась еще советская штукатурка.

Чертову Суркову он альбом писал с бездарными этими стихами, а родному брату отказывает! Боится отношения с новым другом испортить? Боится, что Агату в экстремизме обвинят? Тогда сам пусть поднапряжется и напишет уже хоть что-нибудь – посмотрим, как это будет раскупаться и по каким колхозам придется ехать в туры, чтобы хоть что-то заработать. Не было ненависти, не было отчаяния, была тупая бессильная злоба, желание разбить кулак о его челюсть и самому схлопотать такой же удар, поставить подножку, свалиться на пол, кататься, вцепившись друг в друга мертвой хваткой… Глеб стиснул зубы, сжал кулаки. Уступит сейчас – дальше будет только хуже. Сурков притащит ему новый сборник, Вадим опять его запишет, Юля родит двойню, и ничего похожего на “Мечту” они так и не смогут больше записать. Рубеж здесь.

Вадим позвонил через две недели.

- Попробуй хотя бы текст немного пригладить. Ну в таком виде это невозможно записывать.

- Вадик, я уже все сказал.

- Кого ты мочить собрался, мелкий? – заорал вдруг Вадим. – Людишек, недостойных твоего уважения? Людишек, проголосовавших за того, кто тебе не по нраву? Людишек, одобряющих его политику?

- Нет, Вадик. Просто ЛЮ-ДИ-ШЕК. А уж кого они там себе выбирают – дело десятое.

- Глеб, давно ли ты стал мизантропом?

- СТАЛ?! А давно ли ты стал забывать, Вадик, о том, какой у тебя брат? С тех пор, как женился?

- Еще одно слово о Юле – и получишь в табло.

- Приезжай, я жду, - прорычал Глеб. – Давай, вмажь мне как следует, врежь в табло. А после этого мы пойдем и запишем “Мечту”.

- Не бывать этому! – и Вадим бросил трубку.

Через неделю он влетел в квартиру младшего, вышвырнул оттуда Чистову и схватил Глеба за грудки. Губы Глеба искривились в непонятной усмешке, он повис в стальном захвате старшего, словно безвольная кукла.

- Давай же, - и обнажил неухоженные зубы.

Глаза Вадима были полны презрения. Он занес уже было кулак для удара, и Глеб не поморщился, не съежился даже, а смотрел с вызовом и без малейшего страха во взгляде. Кулак завис на полпути, Вадим резко отпустил футболку брата, и тот, не ожидая подобного, мешком осел на пол на подогнувшихся ногах.

- Чего тебя бить-то, - усмехнулся Вадим, сжимая и разжимая кулак. – Ты вон даже на ногах не стоишь.

- Вадик… - Глеб потирал ушибленную поясницу, - если ты не поможешь мне записать эту песню, один я не справлюсь, ты же понимаешь. А мне очень нужно записать ее. Очень. Вадик… прошу.

Старший провел ладонью по волосам и тяжело вздохнул.

- Я так и знал, - обреченно произнес он. – Только попробуй сказать мне хоть слово на вторые “Полуострова”.

- Что?!

- Что слышал.

И на этот раз хлопнул дверью уже другой брат. Только теперь осыпалась не штукатурка с потолка, а засохшее и потрескавшееся сердце Глеба, обратившееся в пыль.

Телефонный звонок придавил череп Глеба к полу. Разрывающий ночной покой звук долбанул по барабанным перепонкам, Глеб попытался подняться, но голова перевешивала. Тяжелый похмельный взгляд выцепил под шкафом пустую бутылку коньяка. Как же дотянуться до проклятого телефона и хотя бы отключить звук?

Мобильник слетел с дивана, посланный точным броском, и приземлился прямо Глебу на живот.

- Ответь, Самойлов, кто там тебе в ночи названивает, - пробормотала сквозь сон Чистова.

Глеб пытался сфокусировать взгляд, чтобы прочесть имя звонившего, но перед глазами плыла сплошная мутная пелена. Он ткнул наугад и прорычал в трубку:

- Алло!

- Глеб? – незнакомый голос на том конце.

- Да, - наверное, именно так с похмелья отвечал Высоцкий, ну или если оценивать ситуацию прозаичнее – Джигурда.

- Это Кормильцев. Прости, что ночью звоню. Ты уже спишь?

- Почти, - выдохнул Глеб, ощутив вдруг, как в его тело начала возвращаться трезвость, а в мозг – способность разумно мыслить.

Он приподнялся на локте и собрал последние ресурсы, чтобы прозвучать не так паршиво, как он в реальности чувствовал себя.

- Просто я не мог ждать до утра, я должен был поделиться с тобой прямо сейчас. Я послушал “Триллер” и…

Все внутри Глеба сжалось в плотный комок боли и страха: услышать критику от Ильи, как от идеолога протестных настроений в стране, было немногим лучше, чем от Вадика, которому все эти протесты поперек горла стояли.

- Я даже еще не дослушал его до конца. Но «Порвали мечту»… Глеб, я плачу – впервые в жизни плачу над песней. Это… это даже не произведение искусства, ты метнул свою душу в вечность. Эту песню надо вырезать на сердцах тиранов, выжигать на их лбах, штамповать на флагах и идти с ней в бой. В ней одной выразился весь русский рок с его болью и устремлениями. Я всегда мечтал написать что-то подобное, но…

И Глеб завыл – прямо так в трубку, не стесняясь малознакомого по сути человека, не боясь разбудить Аню.

- Самойлов, ты чего? Сустав что ли снова болит? Может, хватит это алкоголем глушить и мы попросим у хирурга трамадол, наконец, выписать? – сквозь сон выговорила Чистова.

А он все выл, уронив голову на пол и глядя невидящим взором в расплывающийся перед глазами экран телефона, на котором мигало – теперь он это знал – имя его единственного друга.

- Спасибо, - наконец, смог выдавить из себя Глеб. – Ты даже не представляешь, насколько мне важно это услышать. Я думал, такое нынче популярностью не пользуется.

- Систему ломают единицы, а состоит система из миллионов. Ну конечно же, популярности ждать не стоит. Кстати, я слышал, ты и стихи пописываешь на досуге. Давай издам? Порвем не только мечту, но и шаблоны всем?

Глеб замялся. Стихи он писал еще тогда в радужные 80-е, а с тех пор, как Вадик увез его покорять фанатские сердца в Москву, стихи были благополучно заброшены. А из написанных когда-то ни один не годился для Ультра культуры, и Глеб вдруг ощутил поглотившую его волну стыда – всего одна песня! А Илья уже мнит его новым пророком и рвется издавать его убогие творения, в которых ни слова о маршах. Он никогда не сможет оправдать такого доверия.

- Илья… у меня и нет подходящих стихов, все полудетское и безграмотное или совсем уж агатовское. Не для Ультра Культуры одним словом.

- Человек, написавший “Порвали мечту”, просто не сможет молчать дальше. Знай, что у тебя всегда будет возможность издаться, где тебя не станут цензурировать или крутить пальцем у виска, считая Базаровым в кубе.

- Спасибо, - выдохнул Глеб.

- Можно я зайду завтра? Хотел пару рукописей тебе показать.

- Конечно! – ладонь скользнула по влажному полу, Глеб снова попытался подняться, держась за шкаф, качнулся и встал, наконец, на ноги. – Спасибо тебе. Я думал, что уже никогда не встречу того, кто поймет меня.

Глеб кое-как доковылял до кухни, наполнил стакан проточной водой и, брезгливо морщась от мерзкого вкуса хлорки, принялся пить ее крупными глотками – Аня опять забыла наполнить фильтр. Потом опустился на табуретку, распахнул окно и до раннего утра курил сигарету за сигаретой, пуская дым в туманную предрассветную Москву в узорах изморози на ветках деревьев. Бедро болело адски, и коньяк помогал лишь на пару часов, но сейчас эта боль существовала словно отдельно от него самого – где-то она была, качалась в физическом теле, как в невесомости, не задевая сознания Глеба. Значит, все не зря, значит, не зря он заставил Вадима записать эту вещь – не выпусти они ее, Кормильцев вряд ли бы начал относиться к нему серьезно. Глеб еще помнил его насмешливый покровительственный взгляд во время записи “Титаника”. Тогда Вадим и Глеб представляли для него единый отвратный организм, безвкусно одетый, сочиняющий ахинею и беспрестанно нюхающий кокс.